Фридрих Незнанский - Расчет пулей
День рождения у него приходился на прекрасную июльскую пору. И он считал это добрым знаком своей судьбы. С детской поры в самые трудные времена к июлю как-то все устанавливалось, благополучие какое-то приходило, пусть временное. У братьев — слякотный февраль, промозглый апрель, студеный ноябрь. Всегда нужда, всегда надрыв, всегда ощущение долгого, непроходящего беспокойства. Папаша их бросал много раз, иногда появлялся и дарил что-нибудь. Максим Витальевич помнил желтые леденцы и сломанный самокат, который не раз чинил ему сторож из соседнего гаража. Мать-поломойка часто болела, особенно мучилась радикулитом. И ей ли было возражать против появления или ухода отца, против вечной нервозности, которая возникала во время его визитов, против грошовых даров, которые хоть ненадолго, но скрашивали жизнь ребятишкам и создавали иллюзию благополучия.
Но как бы ни было худо в слякотном феврале, промозглом апреле, как бы они ни бедствовали и ни голодали на грошовую зарплату матери, к июлю все налаживалось. Обязательно наступала теплынь, приходило успокоение. И Максимов день рождения получался настоящим праздником.
Вот и сейчас в саду под разноцветными бумажными фонарями, развешенными между деревьев, гости веселятся, не особенно нуждаясь в хозяине, потому что красивые девушки в теремках под яблонями подают им всевозможные напитки и угощения. Тихая музыка заставляет забыть обо всем и наслаждаться отдыхом. А для любителей «клубнички» тоже есть места для уединения. И все это его царство, все это создал он, у которого от прежней жизни остались только имя и фамилия — Талызин.
Уже давно нет братьев, которые ушли в небытие сравнительно молодыми. Слабая, скрюченная радикулитом и женскими болезнями мать пережила их, но и она ушла, однако. Сгинул и папаша-ходок, много раз бросавший своих кровных детишек в отчаянии и нужде.
В каком-то сказочном и судьбоносном раскладе, где по людским жизням раскидываются роскошь и бедствия, оставшемуся от всей семьи Максиму выпало в смутное время перестройки ведущее положение в одной из центральных газет, вхождение в правление банков, когда начался передел собственности. И именно он оказался в нужное время в нужном месте, когда решался вопрос о главе банковской ассоциации. Нет, все не так просто. И не за чей-то счет он поднялся на такую высоту, что может запросто высказывать претензии президенту. Пускай пока что за глаза, а настанет время — и прямо в лицо! И не аленькими цветочками был усеян его путь в жестоком финансовом мире. Его могучая банковская корпорация могла бы давно рассыпаться и обанкротиться, если бы он сам не придумал жесточайшую систему ее сбережения. О которой не знает, пусть и догадывается, ни один из многочисленных замов. А какие другие меры могли спасти банковскую ассоциацию в жуткую эпоху беспредела, когда у людей разом исчезли совесть и стыд, ответственность друг перед другом.
— Что ты мне тычешь своими проблемами? — хищно ощерясь, цедил южный банковский воротила, захвативший у ассоциации львиную долю кредитов с благословения одного из вице-премьеров. — У меня своих проблем выше крыши. И не плачься, и не стони. Если я сейчас верну кредит, то завтра пойду по миру. А это мне невыгодно. И еще кое-кому в стране. Нет! И подобных процентов по долгам платить не буду, а только в тех размерах, что обусловлены в договоре. Хочешь, продлим договор? Не хочешь, пусть останется как есть. Совсем платить не буду. В правительстве, кому надо, знают. Так что не проси и не угрожай. Сам будешь тонуть, скажу: счастливый путь! Ты из меня слезу не выжмешь, хоть камнем на Красной площади пробьешь себе башку. Понял? Мне до тебя дела нет! Погибай! Но кредита я не верну.
Максим Витальевич знал, что «кое-кто» в правительстве поддерживает южный банк вовсе не бескорыстно. Но взятки чиновникам — это капля в море по сравнению с кредитом, который южане не собирались возвращать. Потому так уверен в себе и безжалостен его глава. Потому такой наглый тон, будто это Максим Витальевич должен ему катастрофически огромную сумму, а не наоборот.
Южный магнат гордо повернулся к Талызину спиной, уверенность распирала его. И каждый шаг говорил о праве на своеволие и беспредел. Он готов был подмять всех под себя. И был уверен, что это ему под силу. Но только не рассчитал, что Максим Витальевич унаследовал от папаши такую же, если не большую, безжалостность. И южный воротила, подписав, как он думал, смертный приговор банковской ассоциации, отмеривал сейчас свои последние шаги.
Конечно, было судьбоносное знамение в том, что, прежде чем решать свои проблемы, Максим Витальевич посоветовался с Игнатовым, тогда еще начальником отдела в главном управлении уголовного розыска Министерства внутренних дел, моложавым, подтянутым. Встреча произошла случайно, и разговор начался как бы невзначай. Но это только на первый взгляд сомкнулась цепь случайностей. На самом деле Игнатов давно искал эту возможность и даже подготавливал ее. Это выяснилось гораздо позже. А тогда Максим Витальевич Талызин воспринял это знакомство как перст судьбы.
На одном из правительственных приемов Максим Витальевич заслушался моложавого щеголеватого человека в штатском, имевшего массу любопытных сведений в сфере криминальных событий страны. Оказалось — полковник милиции.
При первом знакомстве, не называя имен, Максим Витальевич пожаловался на разбойное поведение должников, разоряющих банковскую ассоциацию. Игнатов согласился поговорить на эту тему. Он выбрал для беседы пустынный участок дороги, соединявшей рижскую магистраль и Волоколамское шоссе. Для разговора Игнатов предложил пройтись.
— Даже собственная машина не гарантирует от прослушки, — улыбаясь, объяснил он. — «И все же, все же, все же…» Помните это знаменитое стихотворение? Я как-нибудь вам прочту.
— Почему же? — сухо отозвался Максим Витальевич. — Помню хорошо. Но, по-моему, сейчас оно не к месту.
От Игнатова потянуло дорогим парфюмом. Он весь благоухал, и казалось, никакие сомнения не смогут поколебать его уверенности.
— Все стихотворение — может быть, — согласился он. — А вот эту присказку я часто произношу. Даже забывая порой первоначальный смысл. И все же, все же, все же… — почти пропел он. — Простите! Я бы хотел еще раз услышать от вас суть проблемы. На приеме, сами понимаете, многое можно было упустить.
Максим Витальевич снова рассказал о своих делах, но уже с подробностями. Мягко глядя на него своими карими глазами, Игнатов спросил без обиняков:
— Сто тысяч вам не покажутся обременительной суммой?
Как ни готов был к такому повороту событий президент банковской ассоциации, цифра все же показалась чрезмерной. Он изобразил ужас на своем лице, но тень папы-ходока ясно подсказала ему: делай стойку!
— А что взамен? — резко спросил он.
Игнатов улыбнулся:
— Отсутствие проблем. — Он говорил мягко и неторопливо, в то же время заинтересованно, словно приглашал на воскресную рыбалку и для пущей убедительности рисовал манящие пейзажи. — Спокойная жизнь! Ваш обидчик исчезает загадочным образом. Или, напротив, очень явственным и объяснимым. И все будут гадать: отчего и почему?
Максим Витальевич долго молчал, как витязь на распутье, понимая, что направо пойдешь — гибель, налево — то же самое. И только впереди туманная неизвестность, которую трудно на первых порах просчитать. Речь шла об умышленном убийстве.
Вот где сказались гены папаши. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Ему даже, наоборот, захотелось улыбнуться, как улыбался отец в стародавние времена, покидая свою малолетнюю голытьбу.
— Деньги, конечно, вперед?
— Вовсе не обязательно.
Игнатов расплылся в добродушной улыбке. Только глаза смотрели неподвижно и пристально, как у крокодила.
После нескольких точных вопросов и не менее точных и обстоятельных, хотя и кратких, ответов Максим Витальевич понял, что имеет дело не с мстителем-одиночкой, не с энтузиастом-убийцей, а с хорошо налаженной системой, или, проще сказать, группой, повинующейся определенным высшим чинам, как мановению волшебной палочки. В этой группе — отборные бойцы, прошедшие Афганистан, Чечню. Вояки, спецназ, отдавшие государству все, кроме здоровья: мастерство, смелость, боевой опыт и еще самую малость — несколько лучших лет жизни, прожитых в крови, боли и огне, без женской ласки и любви. Отдавшие все и не получившие ничего взамен. А потому озлобленные, лишенные гражданских комплексов, способные служить командиру, главарю, словом, тому, кто платит. Обученные убийству, они могут незаметно, безо всяких следов уничтожить любого, на кого им укажут. Что-то вроде «эскадрона смерти» в Бразилии или еще какой-то латиноамериканской стране.
Очевидно, такие бляшки неизбежны в проводящих сосудах любого государственного организма. Но хорошо, когда они скрыты. Видеть их противно. Государственный организм вообще вещь довольно грязная. Истерические призывы граждан к свободе означают лишь замену одной кабалы на другую. Возможен только передел собственности. Никакой свободы не было и не будет.
