Александр Андрюхин - Семя титана
Но сегодня вечером он будет ждать её в пещере под зеленой скалой. И от этого лицо у Инги пылает румянцем. Брату ещё вчера что-то нашептали соседи, и он целый день угрюм и неразговорчив. Он мрачно разливает по кружкам пиво и время от времени с усмешкой поглаживает свой любимый нож на поясе. Брат не сводит с сестрицы глаз, и ей ничего не остается, как послушно собирать со столов миски да с хохотом отбиваться от мозолистых рук матросов. Она разносит пиво и только ждет момента, когда зазевается брат. Но вот встает с места Воронович, подходит к ней и берет за руку.
— Я соскучился! — страстно шепчет он на ухо.
Инга закрывает глаза и тяжело дышит.
— Нет-нет, между нами все кончено! Я выхожу замуж и уплываю в Ливерпуль.
— С тем англичанином? Не смеши! Он тебя обманет. Поиграет и бросит где-нибудь по пути или продаст в веселый дом. Я знаю этих англичан. Они джентльмены только внешне.
— Нет, он не такой.
— Ты меня больше не любишь?
— Люблю.
— Тогда пойдем!
Воронович тащит её в открытую дверь, но Инга вырывает руку.
— Нет. Все кончено. Я уже решила.
— Ты любишь его?
— Это не твое дело. Я уплываю с англичанином, потому что больше не могу оставаться в этой дыре. Прощай.
— Я на тебе женюсь по-настоящему!
Инга грубо хохочет ему в лицо, и Воронович угрюмо отпускает руку. Он со злобой выпивает полную кружку пива и уходит. Инга смахивает слезу. За этой сценой очень внимательно наблюдает из-за бочки брат. К расстроенной Инге подходит Чекушкин.
— Потанцуем?
— Отстань!
— Зря ты так со мной, — обижается Чекушкин. — Я ради тебя готов на все. Хочешь, сожгу свою шхуну тебе на потеху?
— Да отстань же…
— А хочешь, сейчас сожгу этот кабак?
Он хватает со стены факел и подносит его к столу. Матросы гогочут и бьют в ладоши. Но выбегает из-за бочки брат, дает Чекушкину в морду и вешает факел на место.
Вот именно в этот момент Инга понимает, что время пришло, и выскальзывает в сени. До неё доносится хрип разъяренного быка и язвительное улюлюканье моряков. Бык срывается с места, не заткнув даже бочки, но сегодня её ухватить за косы не так просто: косы она предварительно заколола на макушке.
У ворот брат медвежьей хваткой вцепляется в юбку, но ей удается выскользнуть, и теперь тонконогая лань с хохотом летит дальше по скалистому склону вдоль бушующего моря.
— Куда? — слышит она сзади его могучий бас.
— Не твое дело! — кричит в ответ озорница и звонко хохочет.
Теперь сестрицу не догнать. Куда ему с таким животом да кривым ножом за поясом! Какое вообще его собачье дело? Она уже не маленькая девочка. Ей, дай бог, уже пятнадцать!
— Только приди домой! — потрясает кулаком брат.
Но последние слова она пропускает мимо ушей и краем глаза замечает, что зашторенный тучами закат уже дает нежно голубой просвет. Значит, к утру море успокоится.
За скалой можно перевести дух. Там, в темноте, её уже не найти ни с какими фонарями. Лишь бы англичанин не обманул. Да нет же! Он не из тех, кто бросает слова на ветер.
И в тот же миг, как по волшебству, из-под скалы плавно выплыла высокая мужская фигура в широкополой английской шляпе. И вновь тревога охватывает девушку. Уж не брательник ли? Да нет же! Разве у брата такие сияющие глаза и такая ослепительная улыбка?
Англичанин обнимает её, целует в губы, и сквозь ресницы девушка снова с тревогой всматривается в мужчину: черные кудри с легкой сединой, высокий обветренный лоб, накрахмаленный воротничок, выглядывающий из-под жесткой куртки. Он шепчет ей что-то по-английски, и она понимает. Он нежно стаски вает с неё батистовую кофточку, и ей это нравится. Он целует ей шею, грудь, живот: он осыпает её поцелуями с головы до пят и снова шепчет что-то бесконечно нежное. Девушка понимает, что хочет сказать моряк: что не вдыхал более душистого запаха, чем от её тела, что умирает от её хмельных губ, солнечных плеч, сахарных бедер. Но особенно его сводит с ума эта восхитительная кофейная родинка на её животе. Она перебирает пальцами его шевелюру и не отрывает взора от его сияющих глаз. Она давно желала этого, ещё чумазой босоногой девчонкой, она всеми ночами вымаливала у Господа Бога, чтобы англичанин не утонул прежде, чем она ему отдастся.
Именно на этом фрагменте Инга проснулась. Она ещё была полна ночной истомы, она ещё чувствовала на теле огненные поцелуи англосакса, и вдруг такая грубая действительность — тяжелые мозги в голове, проклятые потолки над головой, а за окном все те же, не пробиваемые никакими спутниками, тучи.
Чтобы продолжить видение, страдалица принялась поглаживать те места, в которые её только что целовал англичанин, и вдруг нащупала слева от пупка мягкую мушку величиной с булавочную головку. Пинком отбросив одеяло, девушка взглянула на живот и испуганно воскликнула:
— Юлька! Родинка проявилась!
Юлька что-то недовольно проворчала с дивана и повернулась на другой бок. Потом за чаем, щелкая зубами, Инга все допытывалась от подруги, как от служительницы храма, мол, чем она объяснит такое явление, как появление никогда не существовавшей родинки.
Юлька хмурилась, нехотя жевала бутерброд с сыром и отвечала, что если завтра не вернутся муж с сыном, то она, как бывшая жрица, имеет полное право подохнуть от тоски.
11
После разговора с вдовой следователь вызвал к себе задержанного Ягуткина. Ему Батурин задал единственный вопрос: знал ли он, что Воронович симулировал болезнь? Вместо ответа Евгений Зиновьевич вытаращил глаза. Было видно, что подозреваемый не только этого не знал, но и предположить не мог, что на свете может такое твориться.
— Почему же мне Римма ничего не сказала? — пробормотал он растерянно. — Тогда бы все могло быть по-другому…
Что именно могло быть по-другому, Анатолий Семенович уточнять не стал. Ему было достаточно того, что на задержанного эта новость произвела колоссальное впечатление.
«Действительно, почему Римма Герасимовна утаила от любовника такой важный факт? — подумал следователь. — Только потому, что Ягуткин мог убить Вороновича за такую подлость? Нет, это не ответ. Наоборот, Ягуткин мог убить его от отчаяния, видя, что болезнь не прогрессирует. Но Римма Герасимовна не только не успокаивает возлюбленного, а напротив подогревает его отчаяние. Она акцентирует на одном, что муж не собирается исполнять обещанное после того, как его дочь выйдет замуж. Однако с какой-то целью она умалчивает о его мнимой болезни».
Поразмыслив над этим, Батурин решил отправиться в редакцию. Прежде всего нужно было разобраться с отпечатками. К этому времени Игошин уже снял «пальчики» почти со всех сотрудников журнала, включая главного редактора. Отпечатки в кабинете завотделом поэзии были явно посторонние.
Прикатив в редакцию, полковник первым делом насел на вахтера. Вахтер долго уходил от разговора, клянясь и божась, что в то утро, несмотря на открытую дверь, ни одна мышь не проскользнула мимо его каптерки.
— Откуда такая уверенность? — нахмурился Батурин. — Вы же сами сказали, что не слышали шагов девушки, а слышали только, как хлопнула входная дверь.
— В ту минуту у меня закипал чайник, — пояснил вахтер, — поэтому я не слышал её шагов. А вообще слух у меня стопроцентный. Я ощущаю малейший шорох…
Сторож неожиданно замолк и как-то очень тяжело задумался. Следователь почувствовал, что вахтеру вспомнилось что-то необычайно важное. И он не ошиб ся.
— Знаете, — произнес сторож с китайским прищуром, — я только сейчас сообразил… но я не уверен, что это мне не показалось…
— Ну! — нетерпеливо подбодрил следователь.
— Около семи утра я проходил по второму этажу, и вдруг мне показалось, что в кабинете Натана Сигизмундовича кто-то набирает номер. Я подошел, дернул дверь. Она была запертой. Я прислушался — тихо. Ну, думаю, померещилось. И пошел к себе.
Батурин переменился в лице.
— Что же вы сразу об этом не сказали? Эх… — покачал головой полковник. — Ключ от его кабинета пропадал?
— Откуда вы знаете? — вытаращил глаза вахтер. — Месяц назад с гвоздика действительно исчез ключ от его кабинета. А через два дня появился снова.
Следователь снял со стены бронзовый ключ с номером тринадцать и погрузился в его изучение. Вахтер с любопытством наблюдал.
— Я слышал, что это не самоубийство, а убийство, — наконец произнес он полушепотом.
— От кого слышали? — сощурился полковник, соображая, что информация могла исходить только от двух особ: либо от Риммы Герасимовны, либо от Инги. Но Римма Герасимовна в редакции никого не знает, а у девушки вряд ли было время распространяться на эту тему. Впрочем, она перекинулась парой слов с Гогиным.
— Все говорят, — неопределенно ответил сторож.
В ту минуту Батурин мог поклясться, что сторож знает больше, чем говорит. Это отметило подсознание, но его мысли были заняты другим. Через окно, только через окно мог проникнуть преступник. Он влез в его кабинет задолго до прихода Вороновича. Ключ у него уже был. Убийца отпер кабинет, втащил стол… Хотя нет! Сначала, наверное, позвонил…
