Александр Чернобровкин - Чижик – пыжик
— Предлагал же стать моим помощником. Нет, в блатные ему захотелось! Вот и выгребай теперь!
Не стал я объяснять ему, что для любого подлого поступка всегда найдутся десятки уважительных причин, а если не хочешь становиться сукой, то оправдываться нечем да и незачем.
Буц-команда из шести человек навалила мне по-богатому резиновыми дубинками и литыми говнодавами. Я неделю ссал кровью и дышал на четверть груди. Правда, и я часть долга вернул — пошел на банзай. Понимал, что это есть мой последний и решительный, и как только открылась дверь в камеру, сразу заехал в ближнее еблище. Позже узнал, что этот мой удар потянул на два зуба. Мусора бы сразу забили меня насмерть, но тогда пришлось бы долго объясняться. Решили довести меня регулярными побоями до состояния живой труп, а потом отправить подыхать на взросляк. Времени в их распоряжении было сколько угодно, сами решали, когда отправлять.
Кормить меня забывали, даже воду не давали, поэтому, когда услышал скрежет ключа в замке, приготовился к очередному избиению. Я лежал на шконке, на день ее не пристегивал. Попкари орали в кормушку, чтобы встал, но заходить боялись: мне терять было нечего. Я притворился обессиленным, чтобы подошли поближе — хоть одного захуярю.
— Почему лежит? — спросил незнакомый голос.
Я открыл глаза. Передо мной стоял полковник. Хозяин, подполковник, — на цирлах позади него. Значит, начальство пожаловало. Помирание с музыкой откладывалось на неопределенный срок.
— Встать! — рявкнул хозяин.
Я тяжело поднялся, руки — за спину.
— За что здесь? — спросил меня полковник.
— Какое тебе дело, начальник?! Решили убить, так убивайте! Чего выпендриваться?!
Он посмотрел на мою синюю физиономию и приказал сопровождающим:
— Всем выйти.
Хозяин, геббельс и кум шустро выпулились из камеры.
Полковник сел на шконку, хлопнул ладонью рядом с собой:
— Садись, рассказывай.
— Что? — спросил я.
— Все по порядку: за что сидишь, за что сюда попал, за что убить хотят.
Ну, я и рассказал.
Полковник выслушал, делая пометки в блокноте.
— Фамилия, имя, отчество? — спросил он.
Я назвал, и он посмотрел на меня с интересом. Тут и у меня развеялись последние сомнения и я сказал:
— Он самый, Вениаминович (я помнил только его отчество, очень редкое, почему и запало в мальчишескую голову). Когда-то вы обещали мне ешака подарить.
Полковник начинал службу в Средней Азии и оттуда привез поговорку, которую когда-то сказал мне, маленькому:
— Не плачь! Вырастешь, джигитом будешь, ешака подарю!
Тогда он был старшим лейтенантом, приехавшим в отпуск в родной Жлобоград. Стояла холодная весна, а он был загорелый, как не многие в июле будут. С моим отцом он учился в одном классе. Когда бухали, старший лейтенант пожаловался на службу в чужих краях и батя пообещал помочь. Обещание выполнил, ведь полковник служит, как догадываюсь, в Толстожопинске, заведует малолетками.
— Чем смогу, помогу, — сказал он тихо, а выйдя из камеры, рявкнул хозяину: — Завтра чтобы отправили! И если хоть пальцем тронете!..
На взросляк меня везли в воронке и одного. Я мог бы всю дорогу плевать в братские чувырла мусоров, сопровождавших меня, а они бы молча утирались. Я не стал. Вьются, вьются, в рот они ебутся…
Когда я на взросляке вышел из карантина, меня опять встречали. На этот раз не шестерка, а блатной.
— Ты Рамазана ебанул?
— Я.
— Пойдем со мной.
В каптерке меня ждал накрытый стол. На воле не многие ели те деликатесы, которыми меня угощали там. Приняв по полстакана самогона и закусив, сидевшая за столом братва объявила мне:
— В твоем распоряжении месяц. Ешь-пей-отдыхай и решай, будешь ли пацаном или в мужики пойдешь.
Что тут решать?! И так все ясно. Выбор я сделал во время первой беседы с Геращенко и никогда не жалел об этом. Поблатовать, правда, долго мне не удалось, попал под амнистию. Как догадываюсь, это было дело рук Вениаминовича, имени и фамилии которого я до сих пор не знаю.
Как у нашего колодцаДве пизды пошли бороться.Пизда пизду пизданула,Пизда ножки протянула!
Я не собирался брать ее с собой, но после ресторанной размолвки на Иру стали нападать приступы ревности. Как ни странно мне самому, я до сих пор не изменял ей. Наверное, возраст сказывается, по молодости я больше недели одну бабу не ебал. С годами сроки заключения увеличиваются.
Вчера мне передали привет с моей зоны, что братва кинула на жало кому надо и ждет мазел — передачу, переброшенную через забор. Я прикупил чая и курева, зарядил две грелки медицинским спиртом и теперь ехал за наркотой. Дать ее должен был нарком по кличке Чичерин. Познакомились мы с ним в крытой, когда я собирался во вторую ходку. Он умел расколоть попкаря на пачку чая. Выстучит, чтобы тот в глазок посмотрел, а сам начинает биться об стену. Пара попыток — и вся камера в крови. На третьей некоторые попкари ломались и притаранивали чай. Чичерин утрет розовые сопли, закинет ножку на ножку, а хуй в ладошку, и начинает поливать слово за слово, хуем по столу, да так весело, будто не об стену еблом бился, а план шмалил. Первый срок за мелкое хулиганство он оттянул на «химии». Там и сел на иглу. Во второй раз спалился, когда вез маковую соломку. Поехал за товаром с подругой, обратно возвращались на халяву на электричках. На одной станции надо было ждать часа два. Чичерин закрыл рюкзаки с товаром в автоматической камере хранения и пошел местность исследовать. А чтобы не скучно было, заглотнул пару кораблей соломы. И поплыл. Вот-вот электричка должна прикатить, а Чичерин никак не вспомнит код. Пришлось дежурную дергать. Та спрашивает: «Что в рюкзаках?» Чичерину нет бы спиздеть, что травы лечебные, эта бы дура все равно не догнала. Он на подругу стал валить, мол, не знаю, ее там барахло. А кошелка возьми и оборвись со страху. Дежурная вызвала наряд, те быстро скоцали что почем. В нашей стране тогда наркомании еще не было, поэтому дали ему опять год «химии». В общем, блатной из него, как из моего хуя композитор. Но в рамках был не хуже приблатненного новичка на малолетке. Товар поставлял он мне, так сказать, по себестоимости, ведь первая заповедь вора — греть корешей на зоне.
Жил Чичерин в большом собственном доме, приземистом и со словно бы нахмуренными, грязными окнами. Сведя родителей в могилу, жал объедки — жил с бывшей проституткой по кличке Кобыла. По двору бегала кудлатая болонка Чама. Шерсть в колтунах, а лапы и брюхо в черных сосульках, точно недавно в брод переходила болото. Заливалась она с той звонкой истеричностью, на какую только сучки способны. Гавкала на Иру, которая пряталась за меня и уже жалела, что поперлась со мной.
В окне кухни шевельнулась занавеска и на порог вышел Чичерин — худой, кожа да кости, в грязной майке и спадающих штанах неопределенного цвета. Он обнял меня и похлопал по спине:
— Привет, братуха! Ну, как дела?
— Как у картошки: если зимой не съедят, то весной посадят! — ответил я и похлопал его по спине. Перехватив его взгляд на Иру, сообщил: — Нюшка.
Это значило, что с воровской средой она не связана, ботало при ней надо придерживать.
— Знатная деваха! — отмочил он горбатый комплимент. — Ну, заходите.
— Не свети меня, — попросил я шепотом.
В доме, пропахшем ацетоном, было четыре комнаты: две проходные и одна изолированная — налево и одна проходная в кухню — направо. Чичерин сперва повел нас налево. В первой комнате играли в карты пацаны — по колено писюны. Двое — каленые, остальные мечтают о зоне. В следующей комнате сидели три пары малолеток и, судя по запаху, шмалили дурь. Все местные наркоманы начинали здесь, добрые дела Чичерина во многие соседние дома постучали.
— Угостите ее, — показал им Чичерин на Иру.
Девки посмотрели на нас и с первого взгляда две влюбились в меня, а третья — в Иру. Бабы больше мужиков падки на женскую красоту, причем без всяких лесбиянских намерений. Хотя могут и покоблить, они к этому легче относятся, чем мужики к педерастии. Засуетились и парни, особенно один, лет девятнадцати, моего роста, но чуть поуже в плечах, и, судя по татуировкам и короткой стрижке, прошедший малолетку и недавно откинувшийся. Меня он принял за набушмаченного фраера, подсевшего на иглу. Я не стал убеждать его в обратном, пусть побьет копытом.
Мы с Чичериным пошли на кухню, жарко натопленную и настолько пропахшую ацетоном, что было странно, почему она до сих пор не полыхнула. Химическая лаборатория работала на полную мощность: на печке вываривалась маковая соломка, а на столе Кобыла прожаривала бинты, пропитанные соком опийного мака. Она тоже сидела на игле, но в отличии от своего сожителя не худела. Чичерин засунул руку за поленицу дров, сваленных у печки, достал сверток.
— Здесь колеса и дурь женатая, — передал он мне таблетки и смешанную с табаком анашу. — Подожди немного, терьяк приготовлю.
