Александр Чернобровкин - Чижик – пыжик
Ире надоело повторять про себя оскорбления в мой адрес. Злость сменилась удивлением. Бабы знают, как поступать в стандартных ситуациях, слышали от подруг, знакомых, а стоит создать нестандартную, сразу проявляют свою бестолковую сущность. Любопытство победило, Ира развернулась к машине и чуть ли не на ходу плюхнулась на переднее сидение.
— Ты почему не останавливал меня?
— Потому что умнее.
— Какая же ты скотина! — произносит она не так чтоб совсем без злости, но и не без восхищения.
Комплекс дуры у нее на нормальном женском уровне, обижается только тогда, когда напрямую скажешь, что глупа. Мне сколько ни говори, что дурак, только плечами пожму.
— Что ж ты рыжую корову бросил?! — жужжит она, как майский жук на залупе.
Я произношу фразу, которая не имеет отношения к шатенке, но понравится Ире:
— Галке тоже не идут кудряшки, на чахоточную овцу похожа.
Иришкин шевелит губами, смакуя оскорбуху в адрес лучшей подруги. Ой, вкусно! Даже забывает, что надо меня ругать. Я пользуюсь моментом, быстро долетаю до дома. Бабьи заебы лечатся так же, как простуда, — чаем с малиной и мужиком с хуиной. Второе — внутримышечно и почаще.
Мы ебали старосту —Не боялись аресту,А теперь ебем Фому —Нет пощады никому!
Я бы пацанов, которые мечтают о воровской жизни, закрывал на недельку-две в малолетку. Кого ебли, как здесь ебут, тому не до романтики. Система поставлена так, чтобы любым путем отбить желание попадать сюда. Действуют руками таких же, как ты. Нет, не сук, а именно блатных. Положенцев — тех, кто следит за соблюдением воровских понятий, — хоть жопой жри. Приходится все время вести себя строже, чем на царском приеме. И не дай бог лишнее слово бросить. Девизом неволи можно сделать фразу «Не пиздите, а то на хуй залетите!» В моем отряде один блатной послал на хуй другого. И главное, из одной семьи оба. Всей семьей его и били, пока не вырубился, а потом посланный поводил ему залупой по губам. Обиженный на следующий день всадил ему заточку в печень и пошел на другую зону с новым сроком, но все — опущенный. Сидит он, чифирит, и парень клевый, а не подойдешь, не составишь компанию. Иногда загоняют в обиженку мусора или суки по их приказу. Скрутили тебя толпой, выебли — все, мсти потом, сколько хочешь, а уже не человек, уже не имеешь право вытереть ноги о полотенце, когда заходишь в камеру, и место тебе — у параши. Пидоры делятся на проткнутых и непроткнутых, а между собой — на блатных, мужиков, козлов и… пидоров. Каково это — быть пидором в квадрате?!
С другой стороны, если ты сын вора или идешь по хорошей статье, тебе режим наибольшего благоприятствования. Встречал я на зоне пацана, который проходил по делу об убийстве мусоров. В Ростовской области два вора устроили отстрел легавых во время парада на День милиции. Посадили пацана за руль «москвиченка», едут потихоньку и пуляют из пистолетов на обе стороны. Многих положили, но и сами погибли. Пацана мусора пожалели, отправили двенадцать лет пайку хавать. Среди урок он был в почете.
Мне тоже грех на судьбу жаловаться. Отсидел пять суток в карцере, подрался два раза — и блатной. Кореша растолковали где что и почем, подстраховали, не дали вляпаться в говно. И отрядный не доставал. Он считал, что меня взяли от сохи на время, не верил, что стану вором. Не учел Геращенко, что я лидер по жизни, а верховодить в бандитском государстве могут лишь воры, узаконенные или в законе. В узаконенные мне возврата не было. Система ниппель: туда дуй, а оттуда — хуй. Можно было, конечно, покорячиться, жопы полизать — глядишь, и выкарабкался бы в бугорки. Сидел бы пидором бумажным в пизде на верхней полке, где ебутся волки, и еще повыше, где ебутся мыши, или рядом — в блюде, где ебутся люди. Мы пошли другим путем. Быть избранным — это привычка, никуда от нее не денешься.
За несколько дней я наблатыкался так, будто родился и вырос на зоне. Верховодить и раньше умел. Публика, правда, была нервная, плюнь в морду — драться лезут. Пришлось кое-кому рога обломать. Тем недовольным, у кого не хватало смелости кинуться на меня, я советовал набрать в рот говна и плюнуть в меня. Так они и ходили с полными ртами. Пришлось и пидоров попробовать. Не ебешь ты — ебут тебя. Впечатления были яркие, как и от первой женщины. У меня к тому времени яйца были квадратные от воздержания, готов был сунуть в любую дыру.
Я сидел со свитой в каптерке, хавали мясо, которое притащил баландер из нашего отряда. Нажравшись от пуза, Яра почесал яйца и произнес:
— Что-то чешется в мудях — не поебаться ли на днях?!
Действительно, грудь болит, в ногах ломота, хуй стоит, ебать охота.
— Или прямо сейчас, — поддакнул Чиля и крикнул в сторону двери: — Чухан!
Чуханом звался толстый неповоротливый шестерка, которого не проткнули только потому, что уж слишком был грязен и вонюч. Сидел он за изнасилование двенадцатилетней — как раз тот случай, когда говорят: «Отчего да почему, по какому случаю восемь лет я волоку за пизду вонючую?!» Хотел бы я посмотреть на его жертву, ведь, как подозреваю, она должна быть еще зачуханнее, чем ее ебарь.
— Веди Незабудку, — приказал ему Чиля.
Дневальный, неси станок ебальный.
Незабудка был похож на девочку. И губы яркие, девичьи. Из-за них его и потребляли больше как ласкуна.
— Под стол! — загнали его.
Начал он с меня. Работал лучше баб, что неудивительно, ведь знает, как сделать мужику приятно. Яра, Чиля и Боксер следили за мной со скрытыми ухмылочками. Я продолжал базарить как ни в чем не бывало. Потом узнал, что это и есть поведение, достойное блатного.
А в очко первый раз засунул пидору по кличке Сибирячка. Что-то сибирское в нем было — на хуй моржовый похож. Он давно лапки на груди держал, набивался мне в личняк. Однажды под настроение я и поставил его раком, накормил узлами. Очко у него было тугое и сухое, и кайф не так хорош, как с бабой. Но на зоне лучше нет влагалища, чем очко товарища. Единственное, что не понравилось мне, — хуй был в говне. Правда, Сибирячка сразу отшлифовал его языком. За такую услужливость я драл его время от времени, благодаря чему он верховодил среди пидоров.
Вот так без особых напрягов дотянул я до восемнадцатилетия. На меня заготовили ксивы и с дня на день должны были отправить на взросляк. Матушка решила зарядить меня на дорогу, прислала посылку. Не хотелось оставлять ее ментам, а наш отряд должен был получать через два дня. Я пошел разведать, нельзя ли получить сегодня, и нарвался на Рамазана — тридцатишестилетнего дагестанца, самого подлого отрядного. Сколько он пацанов опустил, изнасиловав, сколько других подлян наделал — не сосчитать. Подозреваю, что в отрядные он для того и пошел, чтобы безнаказанно ебать мальчиков и издеваться над ними.
Мы с ним сталкивались разок. Я нес книги из библиотеки, а он шагал навстречу.
— Стой! — приказал он.
Я остановился и посмотрел ему прямо в глаза, прищуренные, желтовато-карие. Не люблю людей с желтизной в глазах. Это цвет подлости, измены.
Не выдержал он моего взгляда, посмотрел на книги.
— Они не съедобные, — сказал я.
Все ли Рамазан понял — не знаю, но зло он затаил. И при первой же возможности встал на моем пути, загородив окошко выдачи посылок.
— Куда?!
— Спрошу, пришла ли мне посылка, — ответил я.
— Сегодня не твой отряд получает.
— Да только спрошу — и все! — настаивал я. — Меня завтра могут на взросляк отправить!
— Иди нахуй, кому сказал?! — оттолкнул он меня.
— Что ты сказал, чурка ебаная?!
И тут он попытался ударить меня. Я рефлекторно блокировал его кулак и от всей души, вложив в удар каждый день, час, минуту, секунду проведенные в неволе, въебал ему по загнутому клюву. Рамазан всем телом впечатался в стену и пла-а-вненько сполз на пол.
— Ух! — выдохнули десятки пацанячьих глоток.
Я осуществил их давнишнюю мечту. Они со злорадным торжеством смотрели, как хлещет кровь из свороченного носа и губ и сдерживали желание подбежать и запиздячить ногой столько раз, сколько выдержит нога.
Рамазан пошевелил головой и замычал. Под густыми черными сросшимися бровями нехотя разлепились веки. Мы опять посмотрели друг другу в глаза, и опять он опустил первым, но теперь в них была не злоба, а страх. Подозреваю, что за все годы издевательств над малолетками он впервые получил по заслугам.
Пацаны из его отряда ссутулились, будто готовились получать по кумполам. Потом до них дошло, что отвечать одному мне, и малость подрасправили крылья. Они смотрели на меня и на их лицах трехметровыми буквами было написано: ПИЗДЕЦ КОТЕНКУ, БОЛЬШЕ СРАТЬ НЕ БУДЕТ!
То же самое было написано на харе Геращенко, который отводил меня в карцер. Вслух он произнес:
— Предлагал же стать моим помощником. Нет, в блатные ему захотелось! Вот и выгребай теперь!
