Евгений Сухов - Лихая гастроль
– Видал я его однажды, когда в Петербурге у свояка гостил, – произнес Степан Емельянович Похмелкин, худосочный чиновник по особым поручениям, служивший в городской управе.
– Неужто на концерт ходили? – восторженно спросил Сигизмунд Янович Миропольский – полноватый мужчина с отвислыми щеками, в чине коллежского асессора.
– На концерт попасть не довелось, просто подле театра с семейством прогуливалcя. Но вот когда Федор Иванович из театра к вознице подходил, тогда я его и заприметил.
– И каков же он?
– Высоченный, как гора! Идет прямо, по сторонам не глядит, голову высоко задирает, живот вперед. А всюду кричат: «Шаляпин! Шаляпин!» А он внимания ни на кого не обращает, только далее себе топает. Как тут не расступиться! Отошел я малость с пути великого артиста, дескать, проходи, почтенный, а он даже на меня не глянул, только пропел эдак: «Блоха, ха-ха-ха!» И далее пошел. А у меня от его пения мурашки по всему телу пробежали. Эко, думаю, какой талантище невиданный. Хотя в сравнении с ним кто я такой? Конечно же, блоха!
Худосочного Степана Похмелкина поддержал купец второй гильдии Остап Никанорович Круглов, явившийся в театр со всем своим многочисленным семейством: четырьмя дочерьми (две из которых были девками на выданье, и к одной, как сказывают, уже сватался приказчик из бакалейной лавки), да с тремя сыновьями – одинаково лобастыми, как и сам папаша, и со столь же мрачными взглядами.
– А я тут как-то за кулисы заходил: страсть как захотелось на самого Федора Ивановича вблизи посмотреть. Приоткрыл дверцу-то, а он в кресле раскинулся, а подле него камер-юнгфрау стоит и руки ему на плечи положила, а он ее за талию к себе прижимает.
– Не иначе как глотку Федору Ивановичу разминала, чтобы голосище покрасивше звучал, – предположил молодой купец Абрам Филиппович Сафаров, сидевший неподалеку.
Минуло еще минут пятнадцать, но великий Шаляпин запаздывал. Наконец, истомившись, с галерки кто-то несмело и жиденько захлопал, но на него тотчас зашикали соседи, опасаясь, что Федор Иванович может лишиться расположения духа. Даже чопорный исправник, сидевший в первом ряду, отерев платком взопревшую шею, с присущим ему усердием погрозил охальнику волосатым кулачищем. Так и ждали в молчании, пока наконец занавесь не дрогнула и на сцену не вышел высокий взлохмаченный человек в строгом фраке. Зал мгновенно всколыхнулся, собравшиеся в восторге закричали: «Федор Иванович! Шаляпин!», а наиболее отчаянные дамочки завизжали так, что у их соседей позакладывало уши. Но взлохмаченный мужчина живо и протестующе замахал руками, призывая к абсолютной тишине, прижимал палец к губам, заговорщицки кивал на портьеры, где, по всей видимости, находился великий талант, и делал все возможное, чтобы успокоить зал. Хлопки утихли, только откуда-то с галерки кто-то усердно продолжал бить в ладоши; вскоре неловко смолк и он.
Взмахнув полами фрака, пианист устроился за рояль, громко откинув крышку. А еще через минуту величественно, как и полагается большущему дарованию, на сцену вышел Федор Иванович, в спину которому полетел ворох рассыпанных роз. Публика неистовствовала так, что невольно возникала мысль, что театр может рассыпаться по бревнышку. Никогда прежде он не знавал такого восторга. Крики радости были слышны за пять кварталов и визгливыми женскими отголосками долетали до городского парка, где спугнутое воронье, долго горланя, не отваживалось возвращаться на кроны тополей.
Федор Иванович сдержанно отвесил поклоны по сторонам, потом подошел к роялю и враз посуровел. Публика мгновенно умолкла. Затихло даже воронье, в ожидании устроившись на кронах. Кто-то в середине зала, не выдержав оглушительной тишины, негромко сморкнулся. А Федор Иванович, пригвоздив того строгим взглядом, укоризненно покачал головой, заставив того и вовсе спуститься со стула на пол, а потом сочувствующе произнес:
– По всему видать, вы простудились, батенька, я бы вам посоветовал малинового отвару испить. Помогает!
Некоторое время в зале стояла полнейшая тишина. Великий бас лишь вращал глазами да энергично шевелил полными губами, а потом, повернувшись к пианисту, в ожидании воззрился на него с открытым ртом. Расколотив тишину сдержанным кашлем, Шаляпин сказал пианисту по-простому трубным голосом:
– Начинай, братец!
Пианист высоко вскинул руки, отчего и без того короткие рукава и вовсе сползли на самые локти, и уверенно ударил пальцами по клавишам.
Концерт начался!
Глава 2
РЕПОРТЕР
Концерт закончился только около десяти вечера и прошел блестяще. Федора Шаляпина восемь раз вызывали на «бис», и в дополнение к программе он исполнил партию Мефистофеля, Тонио в «Паяцах» и дважды свою знаменитую «Блоху».
Так что в гостиницу певец возвращался в хорошем расположении духа. Поклонники провожали его до самого крыльца, надеясь, что он порадует их красотой и величием своего голоса, однако не случилось – простояв в ожидании около часа, по-тихому разошлись.
* * *Феоктист Евграфович Епифанцев, полноватый мужчина лет пятидесяти пяти от роду, сидел за столом и занимался своим любимым делом – считал ассигнации, полученные с концерта. Судя по разгладившимся морщинам, он пребывал в отличном настроении. Купюры старался складывать одна к одной: четвертные (а их было большинство) в одну стопочку, синенькие – в другую; «катеньки» (их было менее всего) – в третью.
Марк Модестович Краснощеков – пианист, а по совместительству карточный шулер – сидел на диване и старательно разучивал очередной фокус; Аристарх Ксенофонтович Худородов, больше известный в провинциях как Федор Иванович Шаляпин, расположившись в кресле, подливал в большой бокал красного вина.
Единственную женщину в компании мужчин звали Марианной, во время концерта «Шаляпина» она занималась подготовкой костюмов. Ей было не более двадцати четырех лет. Густые черные волосы уложены в высокую прическу, губы чуть капризные. В тонких пальцах правой руки она держала длинный мундштук с тонкой сигаретой. Казалось, что сигарета ей была нужна для того, чтобы только подчеркнуть природное изящество. Щеки по-девичьи пухлые, а над верхней губой едва пробивался темный пушок.
– Я вот что думаю, – забасил Худородов, посмотрев на Марианну. Девушка старательно делала вид, что не замечает его взгляда. – Может, мы здесь еще один концерт закатим? Такой успех! – гордо вскинул он голову. – Давно меня так не встречали. Представляю, что будет в Париже или в Берлине… – мечтательно воздел он глаза кверху.
– Ну да, конечно, ты там, Федор Иванович, частый гость, – хмыкнул язвительно Епифанцев.
– Ну-у, не то чтобы часто… Но случалось.
– А останавливаться нам здесь никак нельзя. Ближайшим пароходом едем дальше. Все-таки ты Федор Иванович Шаляпин, а не какая-нибудь посредственность.
– Но ведь аншлаг, – мягко возразил Худородов. – Приятно-с глазу, хотелось бы повторить. Все-таки я артист! Вы, наверное, забываете, но мне приходилось выступать на одной сцене с Шаляпиным.
– Тебя, Федор Иванович, в любом городе так принимать будут. Ты, чай, артист мирового уровня.
Посчитав деньги, Феоктист Евграфович объявил:
– Здесь пятнадцать тысяч, господа. Мне, стало быть, как организатору концерта полагается шесть тысяч; ну, а вам по три.
– Это грабеж! – загудел Аристарх Худородов, да так, что в комнате задребезжали стекла. – У меня – артиста больших и малых театров, певца, которого носит на руках вся Европа, – какой-то прощелыга-антрепренер забирает половину причитающегося гонорара!
Смиренно выслушав возмущение, Епифанцев сложил деньги в карман.
– Вот что я скажу, Федор Иванович: если тебя не устраивает моя компания, так можешь самостоятельно концерты организовывать. А уж я как-нибудь и без Шаляпина проживу.
– Хорошо, согласен, – вздохнул Аристарх.
– Вот и славно!
– И все-таки вы, Феоктист Евграфович, мошенник, – погрозил пальцем Худородов. – Могли бы уважить великого артиста, хотя бы треть предложить.
Взяв со стола деньги, Аристарх Ксенофонтович принялся рассовывать их по карманам.
– Я отдаю ровно столько, на сколько мы договорились. Раньше нужно было упрямиться.
– Господа, вы же интеллигентные люди, полноте вам ссориться, – запротестовал со своего места пианист. – Три тысячи рубликов за одно выступление тоже очень хорошие деньги.
Марианна не принимала участия в споре, лишь с немым укором посматривала на разгорячившихся мужчин.
– А только я вам вот что скажу, в Казани на полторы тысячи рублей было больше, – заметил Феоктист Евграфович, – хотя народу пришло поменьше.
– Это что же тогда получается? Надули?! – возмущенно воскликнул Худородов.
– Не торопитесь, батенька, с выводами… А кто сказал, чтобы студентов и гимназистов бесплатно пропускали? – едко прищурился Феоктист Евграфович.
– Было дело, – сконфуженно протянул Худородов.
