Елена Муравьева - Азбука мести
Слово за слово, монолог профессора пестрел утешительными: не бойтесь, все обойдется, чепуха, случайность — и Верочка заметно ободрилась.
Коковцев рад стараться, подхватил нервную студенточку под руку, поволок к ближайшей остановке трамвая.
И тут опять черт, другому некому, подсказал дурную мысль: „Не пригласить ли девку в кабак? Накормить досыта? В порядке моральной компенсации за недоразумение?“.
Идея показалась Коковцеву отличной. Тем более что ресторан располагался буквально в двух шагах. Гораздо ближе, чем остановка.
Официант узнал Андрея Андреевича, поприветствовал.
— Рад вас видеть, профессор. Вы сегодня не один?
— Да, с дамой, — вкладывая в последнее слово максимум иронии, Коковцев едва ли не извинялся за свою спутницу. Белые носочки, стоптанные босоножки, дешевое платьице, беретик. Верочка не впечатляла. Только молодость извиняла появление рядом с респектабельным известным хирургом столь прозаичной особы.
— Как обычно два раза, плюс коньячок и шампанское, — приказал Коковцев.
— Сей момент, — официант испарился и материализовался уже в окружении яств и напитков.
— Ой, что вы, я пить не буду, — испугалась Вера. — Я лимонадик…
Шампанское, по наивности, принятое Верой за лимонад, было выпито залпом из большого фужера.
— Я, пожалуй, коньячком разомнусь, — профессор потер в предвкушении руки.
— Можно я тоже попробую, — попросила Вера. Прежде о коньяке ей приходилось только читать в книгах.
— Конечно.
Вытянув губы она втянула в себя на едином дыхании полную рюмку.
— А теперь водочки, — посоветовал Андрей Андреевич насмешливо. — Коньяк всегда запивают водкой.
Вера шутки не поняла и отхлебнула водки.
Подливая то и дело Верочке, Осин и себя не обижал. Неудивительно, что к концу ужина Вера и профессор надрались до поросячьего визгу. Официант, человек опытный, вызвал такси, велел водителю доставить пассажиров по адресу, прямо к дверям квартиры. Выполняя указание, шофер не поленился: помог открыть дверь и уложил перебравшую барышню на кровать. Профессор с трудом дошел до постели на своих двоих.
Остальное свершилось само собой, при практически полном неучастии сторон.
Коковцев не собирался, не желал, не умышлял.
Верочка, подавно, не планировала.
Тем не менее, утром, проснувшись голой в чужой постели, она обнаружила на простыни алые пятна.
— О, господи, — взмолилась атеистка и комсомолка. — Господи, что это такое?!
Это — называлось дефлорация, то есть нарушение девственной плевы. Это — случалось и начинало отчет женской доли. Это значило, что профессор — худощавый, юркий, как ящерица, старик под семьдесят, воспользовался ее беспомощным состоянием и лишил чести.
Вера зарыдала.
Андрей Андреевич проснулся. И с ужасом воззрился на голую студентку Рощину. Пятна крови и собственная нагота открылись сознанию мгновение спустя. С еще большим опозданием сообразил профессор, что бормочет девушка.
— Мамочки родные, я пропала, Вася меня убьет.
Среди прочих бед имелся еще и некий Вася. Способный убить довольно крепкую Верочку, он, без сомнения, мог причинить вред и Коковцеву. Профессор запаниковал.
— Верочка, не волнуйтесь. Если нужно я женюсь на вас.
Благородный порыв Коковцева остался без внимания. Выйти замуж Вера хотела за земляка, молодого курсанта Васю. Вася любил Верочку, берег для семейной жизни, не позволял себе вольности.
— Я тебя не трону, — уговаривал себя, убеждал, — а то ты по рукам пойдешь.
Они учились в разных городах, виделись только на каникулах. На следующий год собирались играть свадьбу.
— А-а-а, — заливалась слезами Вера, прощалась с мечтой. „Порченную“ Вася ни за что замуж не возьмет.
Коковцев и сам чуть не плакал.
„Тьфу ты, холера, — злился весь день. — Надо же было так вляпаться, отмочить такую глупость. Что же делать?“
Ответ на это вопрос профессор получил от Ирины Рощиной, когда вечером после занятий вынужден был выяснять отношения с сестрами.
— Моя младшая сестра Ира, — сказала Вера чуть слышно и показала на очень похожую на себя девушку.
— Очень приятно, — оробел Коковцев.
— Когда вы готовы расписаться с Верой? — последовал вопрос.
Профессор был женат шесть раз, седьмой погоды не делал. Но стоило ли беспокоиться? Возможно, у ситуация имелись другие решения.
— Зачем я вам нужен, девочки? Старый, больной.
— Вы лишили Веру невинности.
— Да она и не девушка вовсе… — попробовал отбиться профессор.
Вера заплакала. Ира достала из потрепанного портфеля листок бумаги:
— Ознакомьтесь, пожалуйста.
Он прочитал:
Справка
Дана Рощиной Вере Васильевне, 21 года, в том, что она, будучи девицей, прошла осмотр гинеколога и признана здоровой.
Доктор: Ельник К.Г.
Вздохнул. Число на справке стояло вчерашнее. Отступать стало некуда.
— У меня есть еще один документ, — предваряя новые возражения, Ирина достала еще один документ.
Справка
Дана Рощиной Вере Васильевне, 21 года, в том, что целостность девственной плевы нарушена. Дефлорация, судя по кровотечению, произошла в течение последних 24 часов.
Доктор: Ельник К.Г.
— Еще нас уборщица видела, — всхлипывая, добавила Вера. Страдания не помешали ей внести свою лепту в процесс выкручивая рук. — Она подтвердит.
Коковцев, капитулируя, поднял руки:
— Сдаюсь. Завтра с утра идем в ЗАГС.
— Иначе я обращусь в ректорат и партком. Возможно, в прокуратуру, — строгая девушка Ира не сводила с профессора пронизывающий взгляд. — Завтра, во сколько?
Андрей Андреевич припомнил расписание, спросил:
— В одиннадцать удобно?
— Нам всегда удобно, — отрезала Ирина, — через два месяца можете разводиться. Вы нам не нужны, старый и больной. Нам честь дорога.
Девушки поднялись.
— Я не хотел обидеть Верочку.
— Я поняла, потому и не приняла должные меры. В советском ВУЗе нет места развратникам, старым особенно. Завтра, в одиннадцать, да?
— Да.
Вечером следующего дня профессор вез молодую жену знакомиться с семьей.
— Что-то меня тошнит, — пожаловалась Верочка.
— Не следовало, есть так много пирожных, — укорил Андрей Андреевич. После регистрации он угостил барышень Рощиных пирожными и лимонадом. Верочка торопливо совала в рот огромные куски, облизывала розовым языком жирные губы, с присвистом втягивала в себя сладкое пойло. Ирина кушала куда достойнее, хотя тоже не отличалась хорошими манерами. Изысканному Коковцеву, по мере сил избегавшему общения с людьми не своего круга, сестры внушали брезгливое любопытство. Рощины были вульгарны, провинциальны, просты. Но отчаянно молоды!
Строгая Ира Андрея Андреевича не интересовала. Зато при взгляде на законную супругу Верочку, на ее грудь, белые налитые плечи, гладкую шею Коковцев чувствовал возбуждение. Предвкушая удовольствие, которое получит нынче ночью, он прощал грубые замашки и глупые реплики. Жизнь давала ему шанс побыть еще мужчиной, не стариком, и Коковцева занимало только то, что находится у Верочки между ног. Он не собирался разговаривать с молодой женой. Не рассчитывал полюбить. Даже не надеялся привязаться со временем. Андрей Андреевич хотел одного: насладиться молодым красивым телом. И полагал, что имеет на это полное право. Он продал девчонке свободу и имя, и должен был получить что-то взамен. Должен, решил профессор, пестуя нескромные мысли. Должен, согласилась природа. Пирожные к Вериному недомоганию отношения не имели. Одного раза хватило, чтобы Верочка забеременела…»
— Мерзкий пасквиль! — Виктор прихлопнул ладонью по глянцевой обложке. Дешевые уловки автора тайны не составили. Дуэт Рощина-Коковцев следовало понимать как Татарцева-Осин.
Как ни с старался Осин сохранить самообладание, он был шокирован. И описываемыми событиями. И характеристикой главной героини. Он считал бабку барыней. Она словно родилась в строгих платьях с кружевными воротниками. Будто сутью вышла из антикварной мебели, бронзы, серебра, фарфора, драгоценностей. Не богатые безделицы, оттеняли ее. Она придавала им смысл и значение.
Бабку всегда отличала «порода», особая стать, которая прививается человеку с младенчества и пронзает привычки и характеры людей из семей очень обеспеченных, очень культурных, очень прогрессивных. Очень! Семей, где количество денег прямо пропорционально качеству воспитания. Где достоинство — способ существования, а уверенность в себе — взгляд на жизнь.
В угоду этой — гордой, честной и честолюбивой; сохранившей верность, умершему полвека назад старику, Виктор готов был оправдать ту, глупую, бестолковую, манерную дуреху-провинциалку. Он думал: бабке горько, ее унижение стало известно всем. Ее пресловутая, большая и светлая любовь к маститому ученому — лишь банальное приключение, случайность, хмельная блажь. Он думал утешить бабку, успокоить:
