Комбинация Бруно - Александр Юрьевич Прокудин
Солнце уже клонилось к закату. Улица была пустынна. Только возле своего дома, на противоположной ее стороне, сидела совсем уже постаревшая донья Анна. Та самая, когда-то толкнувшая Елену в супружеские объятия Гильермо.
Лукас, хмыкнув от этой полной иронии нечаянной встречи, проделал несколько неслышных шагов и замер напротив слепой соседки, на расстоянии метров пяти от нее. Он и не думал, что старая дура еще жива.
Донья Анна сидела на своем любимом трехногом стуле, с бутылкой разбавленного вина около одной из его ножек, подставив лицо уже не такому жаркому, спустя три часа после сиесты, солнцу.
Лукас смотрел на Анну Моредо, и зубы его сами собой стиснулись до резкого скрипа, а желваки наперегонки забегали по скулам.
Не совсем отдавая себе отчет в собственных действиях, Лукас поднял с земли большой, во всю его ладонь, покрытый дорожной пылью камень. Окампо взвесил камень на руке – как бы примериваясь к броску. Возможно, именно этим все бы и закончилось, если бы донья Анна вдруг не произнесла:
– Ну? В лучах заходящего солнца я особенно хороша, верно?
От неожиданности Лукас выронил камень себе на ногу.
– Чего молчишь? Столько стоял-рассматривал, что уж явно можешь сказать, права я или нет, – слепая Анна рассмеялась собственной шутке. – Кто это вообще?
Лукас откашлялся.
– Это… Лукас, донья Анна. – Лукас Окампо.
– А! – лицо старухи расплылось в улыбке. – Здравствуй, дружочек! Как ты поживаешь?
– Ха, – усмехнулся Лукас, скорее сам себе. – Да ничего.
«Уж точно получше твоего любимчика-Гильермо, старая тварь!».
– Прекрасно, прекрасно! Я очень рада, – улыбаясь, сказала старуха.
– А можно и мне вопрос, донья Анна? – Лукас бросил потирать ушибленную ногу. – Как и всем остальным?
– Конечно, милый, спрашивай! – как обычно ответила слепая.
Окампо подошел к Анне вплотную, наклонился к ее левому уху и начал говорить:
– Я давно знаю, о чем хочу вас спросить, донья Анна. Вы старая, слепая старуха, всю жизнь прожившая в нищете, без мужа и детей, без настоящей семьи. Вы годами сидите тут у дороги, на обочине настоящей жизни, ловя всего лишь некоторые из ее запахов и звуков, проносящихся мимо вас. И то не самых лучших, донья Анна! Смею вас уверить! Автомобильные выхлопы и козлиное блеяние вашей соседки Луизы – вот основное, чем вы тут дышите и что слышите. Пытаясь, хоть на миг вообразить, из чего состоит настоящая, полная красок, цветов и других прекрасных звуков и запахов жизнь. Слышите вы!
Старуха, слушавшая слова Лукаса с накапливающимися прямо у нее на лице удивлением и обидой, вздрогнула от окрика. Лукас же наклонился к ее уху еще ближе и зашипел прямо в него:
– Так вот мой вопрос, донья Анна, который я давно хочу вам задать. Почему же вы, жалкая, слепая, немощная развалина, самое яркое ощущение для которой – это ползущая по ее тупому морщинистому лицу навозная муха, позволяете себе выдавать свои идиотские советы всем, кто бы о них не попросил? Что в своей жалкой слепой жизни ты видела сама, лично, чтобы хоть что-то знать о ней наверняка?
Мутные слепые глаза доньи Анны были наполнены слезами, но ни одной из них она не позволила пролиться – как бы этого не хотелось Лукасу Окампо. Справившись с дрожащими губами и подбородком, через комок в горле она произнесла:
– Ты жесток и груб, Лукас. Но я дам тебе ответ, как и всем другим.
– Да уж, будьте любезны, донья Анна! Я очень в нем нуждаюсь! – гримасничая, Лукас изобразил издевательский поклон.
– Чтобы что-то знать наверняка, не обязательно это видеть, Лукас. Иногда это даже лишнее. Внешнее часто вводит в заблуждение, ложь любит выставлять себя напоказ. Наряжаясь в роскошные наряды и улыбаясь шире трактирных дверей, распахнутых для пьянчужек. Правда же зачастую незаметна. И если ты занят тем, что разглядываешь ложь, ты раз за разом проходишь мимо нее.
Донья Анна свою речь еще не закончила, но Лукас, схватив ее за руку, перебил:
– Как? Как вы сказали? Ложь выставляется напоказ…
– Совершенно верно, Лукас! – гордо ответила старуха.
– А то, что ты видишь, тебя обманывает… – Лукас отпустил руку Анны и поднялся во весь свой долговязый рост. – И правда тогда становится незаметна!
– Да, Лукас, да! Вот я, например, не вижу тебя. Но точно знаю, что ты злой и мерзкий сукин сын, облаявший и обливший грязью человека, который годится тебе в матери и даже в бабки. Да еще и инвалида в придачу! Гнилых костей тебе в каждое твое блюдо до скончания веков и семь тысяч болезней на каждый твой внутренний и внешний орган! Включая твой малюсенький пенис, змеиный язык и твою тухлую поганую задницу…
Однако оскорблений, беспрерывным потоком идущих от доньи Анны, слушать уже было некому. Лукас в несколько большущих прыжков оказался у машины Елены, запрыгнул внутрь нее и с пробуксовкой рванул вдаль по улице, в сторону центра Санта-Моники.
В его медленно трезвеющей голове раз за разом повторялись одни и те же слова:
«Что ты на самом деле видел, Лукас? Что ты на самом деле видел?».
* * *
– Не хватало еще повторить судьбу этого мерзавца! – сердито сказал Лукас вслух самому себе.
Замечание было справедливым: машина Елены, на которой Лукас умчался от ее родительского дома, зависла на краю обрыва с пробитым передним колесом. Окампо, гнавший на полной скорости, чудом вырулил с дороги в безопасные заросли дрока, можжевельника и сумаха.
С тех пор, как это случилось, прошло не менее получаса. Все это время Лукас просидел в машине, сжимая обеими руками руль и тихо разговаривая сам с собой.
– Вот и хорошо, что так, – продолжил Лукас. – Надо успокоиться. Надо спокойно подумать.
Небо над Санта-Моникой хмурилось и темнело на глазах. Во-первых, уже вечерело, а, во-вторых, с гор шла туча, и по всему было видно, что дело закончится грозой.
Но Лукасу Окампо и вправду нужно было о многом поразмыслить.
Отправиться прямо сейчас в полицию с теми подозрениями, которые у него были, он не мог – его бы приняли за сумасшедшего! Тем более не стоило это делать заметно выпившим и
