Геннадий Абрамов - Ни за грош
– До свидания.
8
– Атас, - восхитился Иван. - Особнячок отгрохал как азиатский секретарь.
Севка не верил:
– Своими руками?
К дому Хопрова они подошли в сумерках. Подзадержались в сторожке.
Изместьев стриг бороду, укорачивал усы, брился, искал куда-то запропастившуюся кепку, подробно рассказывал, объяснял, вводил их в курс дела, и перед самым уходом они немного перекусили.
– Эй! Хозяева!
На стук в дверь долго никто не отзывался. Наконец услышали шарк и недовольный женский голос:
– Кто там?
– Откройте! Милиция!
– Тьфу, пропасть.
Дверь им отворила корявая старая женщина с вислым носом. В руках она держала зажженную керосиновую лампу и смотрела на них раздраженно и зло.
– Ну? Чего надо?
– Евдокия Николаевна? - доброжелательно поинтересовался Изместьев. Тужилина^
– Ну?
– Алексей Лукич, следователь.
– Черти вас носят. Приходил уже от вас, тоже сыщик, все вынюхивал.
– Да-да, Кручинин Виктор Петрович. А это наши молодые сотрудники. Прошу познакомиться.
– Поздно мне знакомиться. Чего надо?
– Поговорить, Евдокия Николаевна. Поговорить.
– Некогда мне с вами разговаривать.
– Хозяйка, - вмешался Севка. - Вы чего-то недопоняли. К вам пришел следователь. Из прокуратуры.
Просто так, в гости, следователь к незнакомым людям не ходит. У нас к вам дело. Мы же могли вас вызвать, вы понимаете?
– А ты что за прохвост? Ишь, учить вздумал. Без сопливых разберемся.
– Мы в доме Хопрова? - спросил Изместьев. - Павла Никодимыча?
– Ну.
– А сам хозяин? Дома?
– А то вы не знаете! Болен он. Захворал.
– Можно к нему?
– Нельзя!
– Нам необходимо посмотреть на него.
– На кой? Хворый, он и есть хворый. Чего глазетьто попусту?
– Евдокия Николаевна, - снова не выдержал Севка. - Андрей Лукич вам объяснял. Мы здесь по важному делу. И хорошо бы не мешать нам, а помогать.
– Да иди, иди, черт настырный. Помощницу нашли.
Она поставила лампу на широкий самодельный стол и отошла к плите.
– Почему света нет? - поинтересовался Иван.
– Лампочка перегорела.
– Может, ввернем?
– Ступай к себе и вворачивай.
– Он там? Тоже без света?
– Обождите маленько. Покормлю хоть.
Она что-то наскоро приготовила. И толкнула ногой дверь.
В комнате горел свет. Они вошли вслед за хозяйкой и сгрудились у порога.
В дальнем углу, за белоснежной русской печью, держал на широкой деревянной кровати у окна немощный больной старик. На нем была байковая рубашка в шашечку, голову прикрывала лыжная шапочка. Глаза его из-под опущенных век смотрели на вошедших безо всякого выражения.
Помимо резной мебели, фигурных подоконников, всевозможных этажерок и полочек, массивного киота из черного дерева в красном углу, эта большая светлая комната поражала еще и разумностью планировки, а также прибранностью, ухоженностью и чистотой.
– Хорошо у вас, - сказал Изместьев. - Красиво.
Чисто.
– А как же?
Тужилина пододвинула к кровати одноногий разлапистый табурет. Села.
– Поесть тебе надо, Пашенька. Слышишь? Поесть, миленький, - она осторожно поднесла к губам больного кружку с молоком. - Ну вот. И славно. Пей, пей.
Чего-чего, а этого вволю. Спасибо. Татьяна не забывает.
Пей, миленький, пей. Хорошо, - кончиком платка вытерла больному губы. И пожуй маленько. На-ка...
Ну, что ты, Пашенька. Нельзя. Так и ослабнуть недолго.
Надо поесть. Откуси. Ну, чуток. Кусочек... Нехорошо так, Пашенька. Ей-богу, нехорошо. Вот гости из милиции - что они скажут? Нам с тобой поправиться надо.
Сидишь сиднем, - Тужилина неожиданно всплакнула. - Господи, Пашенька. Вояка ты мой... Пожалей старую... Бубнишь и бубнишь, не разбираю никак...
Хоть словечко бы... Измучилась я без тебя, Пашенька.
Вставай уж... А ну как не выхожу? А ну как на руках отойдешь?.. Господи, грех-то какой, - больной медленно поднял руку, растопырив корявые пальцы. - Ну-ну, не буду. Сглупа. Прости, милый. Не серчай, - она промакнула рукавом слезы на щеках и пощупала под одеялом. - Сухонько там? А то переменю... Ну-ну, не серчай. Не хочешь, и не надо. Потом поешь, правда? Вот гости уйдут, и поешь. Ну сиди. Лежи, отдыхай, - она встала и торопливо перекрестилась, обернувшись к иконам. - Господи. За что наказал?.. Мочи нету.
– Пропала речь? - спросил Изместьев.
– Плохой совсем, - горестно ответила Тужилина. - Гудит да мямкает, а о чем, не всегда и поймешь.
– Но слышит?
– В разуме...
Они перешли на веранду. По сигналу Изместьева Севк? надавил на клавишу - включил магнитофон на запись.
– И когда это случилось?
–Ранен он был. Контужен. В войну. Маленько запинался, когда разволнуется... А тут и вовсе.
– Когда - вовсе?
– Не помню, милок.
– И все-таки. С какого времени вы перестали понимать, о чем он говорит?
– Да уж порядочно.
– Со вторника? С девятого числа?
– Может, и со вторника.
– Пожалуйста, постарайтесь вспомнить.
– Ни к чему мне, милок. Я их, дни-то, давно не разбираю.
– Примерно - неделю назад?
– Примерно?.. Может, и так.
– А почему врача не вызвали?
– Их дозовешься, - с сердцем сказала Тужнлина. - А придет - костолом.. Только хуже наделает.
Или в карету упрячут. А то и вернут - в гробу.
– Хотите, я вызову?
– Себе вызывай! А мы уж как-нибудь... прежде смерти не помрем.
– Лечите?
– А ты как думал? Бросили?
– Травами? Отварами?
– И травками. Где и сальца нутряного вотру. Припасла. Заговор знаю.
– И помогает?
– Прицепился, - всплеснула руками Тужилина. - Тебе какое дело? Ты кто мне - сват?
– Ему уход нужен..
– Ага. А я, значит, его брошу... Не бойся, не обижен. Вон на руках таскаю, а он не грудной. Кто ж так в: больнице за ним ходить станет? Швырнут на грязную койку, да и позабудут.
– Извините, Евдокия Николавна. А вы ему - кто?
– Баба с возу.
– Я интересовался в деревне... Последние шестьсемь лет вы проживаете здесь постоянно.. У меня верные сведения?
– Наболтали, паразиты.
– Без прописки?
– Арестовывать будешь? Или штраф пришлешь?
– Не сердитесь, Евдокия Николавна. Меня интересует характер ваших отношений.
– Какой еще к шутам характер?.. Два старика. Помогаем друг дружке вдвоем все ж полегче. Его дети бросили, разъехались по БАМам своим да по тундрам, а у меня и вовсе никого не осталось. Всех родичей пережила, никак не помру. Из Барановки я. Тут недалеко, верст пятнадцать. Там дом у меня пустой стоит. Давно б продать надо, да Пашенька не советует. Пенсию там получаю.
– Почему не зарегистрировали брак?
– Ту-у - брак. Еще спроси, почему венчаться не пошли. Милый ты мой. Того и гляди, со дня на день хлопнемся. Мы ж не живем, мы смерти дожидаемся...
Если Пашенька вперед помрет, я одна и часу жить не стану.
– А дом у вас справный.
– Да чего ж ему не быть справным? Не ленивые мы, копаемся помаленьку. Пашенька дерево любит. Чуть полегчает, сейчас опять пилить да строгать, опять себе напридумает. Тем и держится. А так-то он хилый. То спину прихватит, то ноги не ходят. Вот и отпаиваю.
– На память не жалуетесь?
– Да какая память, милок? Ни капельки не осталось.
– Скажите, Евдокия Николавна, в тот день, во вторник, Павел Никодимыч из дома уходил?
– И тот все про вторник спрашивал... Не знаю, милок, не помню. У нас заведено - дачники после выходных съедут, он утречком в лес ходит.
– Зачем?
– Своя у него надобность. Любит. Вот и ходит.
Грибков наберет, ягод.. Глядишь, какую осинку припрет.
Сам еле живой, а прет..
– Таким образом и отстроился?
– Ах, нехорошо думаешь, - осуждающе покачала головой Тужилина. - Тот, что до тебя приходил, аккуратнее спрашивал... Ветеран он у нас. Человек заслуженный, ему и выписывают. И трактор дадут... Он по любви строит.
– В лес ходит - с топором?
– А?
– С топором, спрашиваю?
– Как же без топора, ежели надумал срубить? С ним.
– А сейчас он где?
– Кто?
– Топор.
– Аа... Топор-то... Здесь, где ж ему быть. У сарая на чурбачке. Я завчорась курицу им зарубила.
– У вас и куры есть?
– Держим... Бульончик сварила. И второе Пашеньке... Да он, видишь, не ест ничего. Измучилась.
– Мы посмотрим на топор, вы разрешите?
– Валяй гляди, коли делать нечего... Там заодно полешко мне разруби, а то не совладаю никак. Сучковатое попалось.
– Полешко?
– Я говорю, может, подтопить придется. Вон у тебя помощники какие бравые - расколют?
– Хорошо. Чуть позже. А пока вот что скажите мне, Евдокия Николавна. В тот день, когда слег, Павел Никодимыч принес что-нибудь в дом?
