Владимир Колычев - Постой, паровоз!

– Я слышал, бабы дальтонизмом не страдают, – осклабился Вертун.

– Я не баба, – угрюмо буркнул Зиновий.

– Так потому и дальтоник, гы. Ну, Зина, давай, дерни за наше здоровье!

Первую кружку Зиновий осушил в охотку: очень хотелось пить. Вторую без всякого вдохновения. Третью выпил через силу. Четвертая залезла в живот с огромным трудом. И непонятно, как в раздутый живот поместилась пятая и даже шестая. А вот седьмая идти внутрь не захотела. И насилие над собой вызывало рвоту. Зиновий еле успел заскочить за фанерную перегородку и вывернуть свое чрево наизнанку…

Затем наступила передышка, во время которой Зиновий надраивал загаженную чашу «Генуя», в простонародье именуемую «очко». После чего снова была игра в «Светофор». И снова он пил воду до тех пор, пока его не вырвало. И снова приборка. А потом опять издевательства.

– Зина, ты чо, беременный, а? – глумливо спросил фиксатый. – Что-то часто тебя тошнит, ты не находишь?

– Признавайся, Зина, с кем девственность потерял, а? – развеселился Вертун. – Потерял, да? Чего молчишь? Молчание – знак согласия. Значит, не целка ты у нас, Зина?

– Не было ничего, – чуть не плача от обиды, промямлил Зиновий.

– Чо, непорочное зачатие, да? – продолжал глумиться фиксатый.

– Нет ничего.

– Да, а мы проверим! Проверим, Зин, а? Ну, чтобы потом разговоров не было?

– Как?

– Да просто. Воронку в твое «просто» вставим. И воду зальем. Если вода уйдет, значит, баловали тебя, если нет, тогда живи спокойно.

– Себе залей!

Это была первая попытка протеста с его стороны. Слишком все далеко зашло, чтобы идти на поводу у этих ублюдков.

– Что ты сказал? – взвился фиксатый.

И резким движением схватил его рукой за горло. Зиновий не сопротивлялся. Но и скулить не стал. Закрыл глаза – в бессилии предпринять что-либо в свою защиту. И в ожидании, будь что будет.

– Нифель, оставь его! – услышал Зиновий чей-то властный и в то же время флегматичный голос. – Не ведется тюльпан на примочку, и не надо. Пусть шнырит, а обижать его не надо. Пусть пока живет…

Зиновий не знал, кто заступился за него. Но ясно, что этот человек имел какую-то власть над фиксатым. Да и над всеми, кто находился в камере.

Нифель отпустил Зиновия.

– Живи, чушок, пока живется. А про парашу не забывай…

Так началась его новая жизнь, весь смысл которой вдруг свелся к одной-единственной, но позорной в этом мире обязанности – убирать и чистить сортир за каждым, кто справит в нем нужду. А камера вмещала в себя без малого тридцать человек, считай, целый взвод, если по армейским понятиям. Жаль, что понятия здесь были совсем другие, гораздо более злые и извращенные. Дембеля со своими замашками отдыхали…

Зиновий понял, что по злой воле мерзкого Нифеля он попал в разряд парашников, униженных арестантов, чье положение лишь ненамного лучше «обиженных» и «неприкасаемых», то есть «петухов», которые присутствовали в камере в двух экземплярах. Этих вообще за людей не держали – в них плевали, их пинали по поводу или без, над ними извращались. Но и к Зиновию относились не лучше. Его не били, им не пользовались, но с ним никто не общался, никто не приглашал за свой стол. Одним словом, он стал изгоем, которого чурались даже самые затравленные личности из арестантской среды…

Но в один прекрасный день все вдруг изменилось. Зиновия вдруг позвал к себе сам Осьмак, тот самый камерный авторитет, который как бы заступился за него. Это был прожженный лагерной жизнью мужчина с желтым и сухим, как у мумии, лицом. И взгляд был как у египетского сфинкса – каменно-холодный, неживой. В знак благоволения он предложил Зиновию присесть на табурет возле своей шконки.

– Что ж ты, Зина, не сказал, что тебя Волосатиком кличут, а? – спросил Осьмак с упреком, который никак не отразился на его лице.

И взгляд все такой же безучастный. Только в голосе угадывались мягкие нотки.

– Ну, то на воле было, – пожал плечами Зиновий.

– На воле ты шары с Лесничим катал.

– Было дело.

– И Черняка знаешь.

– Видел.

– Черняк – большой человек. Его слово много значит. А он слово за тебя сказал. Малява пришла, браток. И сказано там, что ты нормальный пацан. Но ты же не пацан, Волосатик. Ты – шнырь позорный. Как же ты опустился до такой жизни, а?

Зиновий ничего не сказал. Лишь обреченно пожал плечами.

– Плохи твои дела, Волосатик. Своим тебе уже никогда не стать. Но с параши мы тебя снять можем. Да, пацаны? – смотрящий обвел взглядом своих пристяжных, присутствующих при разговоре.

Никто из блатных не проронил и слова. Все мрачно и неприязненно смотрели на Зиновия. Никто не хотел давать ему шанс.

– Видишь, не принимает тебя братва. А с параши мы тебя все же снимем.

Осьмак снова взглянул на своих.

– Так надо, братва. Черняк сказал. Волосатик мента умочил. Конкретного мента, который братве кровь портил. Я-то думал, ты дедушку лопатой прибил. А ты мента разменял.

– Э-э, ну это уже другой базар, – сказал блатарь по кличке Рубел.

– Мусора увалить – святое дело, – вторил ему Нифель.

– А ты чо, в натуре легавого вмокрил? – спросил Вертун.

– Ну, так вышло… – пожал плечами Зиновий.

Он не хотел брать на себя чужую вину даже перед лицом отъявленных уголовников. Но в этом он видел возможность вырваться из тех унизительных тисков, в которые зажала его тюремная жизнь. Если убийство опера поднимет его престиж, то почему не взять его на себя? Ведь он же не на допросе, вокруг такие же арестанты, как и он сам.

В тот же день Зиновия переместили на другую шконку – подальше от туалета. Но и это было далеко не самое почетное место. Блатные не захотели с ним якшаться, но и унижать перестали. А обычные заключенные перестали его чураться и даже стали приглашать к столу.

Зиновий не стал блатным, но к этому он ничуть и не стремился. Блатная романтика его не привлекала. Ему достаточно было просто жить. Так, чтобы его не били и не обижали…

Его не били, не унижали. И он хотел так жить дальше, как обычный безликий арестант по заведенному в тюрьме распорядку. Подъем в шесть утра, долгая очередь к сортиру и умывальнику, тухлая каша на завтрак, вонючая баланда на обед, часовая прогулка, допросы, встречи с адвокатами, свидания по пятницам. Но разве ж это жизнь? Жалкое существование…

Вчера Зиновий получил первую передачу от мамы. Сало, печенье, конфеты – все это, конечно, порадовало. Но самое большое удовольствие доставили сигареты «Прима» – россыпью, в целлофановом пакете, но количеством, как говорится, «завались». Ох, и накурился он вчера на радостях! Так накурился, что на предложенный сегодня «БАМ» с фильтром смотреть не хотелось. Но все же Зиновий взял сигарету. Закурил. Нервы шалят.

– В камере освоился? – спросил Горбунцов.

– Да так, – неуверенно кивнул Зиновий.

– Обижают?

– Нет.

– Уже нет. А первые три дня обижали, так? Сортир заставляли чистить.

– Вы откуда знаете? – не смог сдержать удивления Зиновий.

– Ну, есть информация. Признаваться будем? – спросил, как выстрелил, Горбунцов.

– В чем?

– Сам знаешь, в чем.

– Но я никого не убивал.

– Да? А в камере ты говорил другое.

И снова следователь его удивил. Зиновий понял, что в камере у него есть свой информатор, то бишь стукач.

– Так то в камере, – жалко пожал он плечами.

– Что, авторитет хотел свой поднять?

– Да нет…

– Ну что нет, если да. Не знаю, поднял ты свой авторитет или нет, но блатные не любят, когда их водят за нос. Вот ты сейчас откажешься от убийства, а завтра твои сокамерники узнают, что ты их обманывал. Угадай, что с тобой после этого будет?

– Плохо будет, – затравленно кивнул Зиновий.

На части его не разорвут, но в «очко» мордой ткнуть могут. Или в родное «очко» кое-что ткнут. И тогда жизнь снова превратится в сущий ад, из которого его уже никакая сила не выдернет…

– Не то слово. Пойми, терять тебе все равно нечего. Твоя вина доказана на все сто процентов. Присутствие на месте преступления, отпечатки пальцев на орудии убийства. Осталась только чистая формальность – твое чистосердечное признание.

– Еще одна формальность осталась, – вспомнил Зиновий. – Адвокат его зовут…

– Будет тебе адвокат, – кивнул следователь. – Обязательно будет, но поверь мне на слово, он скажет тебе то же самое.

С общественным защитником Зиновий встретился на следующий день. Это был пухлый мужчина с толстыми, как у хомяка, щеками и маленькими, как у мышки, глазами. Он внимательно выслушал его, немного подумал и заявил, что высшей меры наказания можно избежать в одном-единственном случае – если сделать чистосердечное признание. А умирать Зиновий не хотел. Поэтому в конце концов взял убийство капитана Шипилова на себя.

И только после этого с ним встретился человек, который оставил в его памяти неприятные воспоминания. Человек, который хватался за оружие, когда узнал, что Зиновий убил сотрудника уголовного розыска. Якобы убил… Майор милиции Лебяжный, матерый волкодав. Зиновий с опаской входил в помещение для допросов. Ведь он уже сознался в убийстве Шипилова, значит, его уже можно рвать на части. Но оперативник не стал набрасываться на него. Поздоровался кивком головы, молча показал на привинченный к полу табурет.