Юрай Ваг - Катастрофа на шоссе
– Кабинет Голиана опечатан?
– Туда пошли Вебер со Смутным. Сообщили, что опечатан.
– Когда они вернулись?
– Только что, – ответил Бренч.
– Где адреса сотрудников Голиана и Бауманна?
Лейтенант молча протянул лист бумаги. Шимчик пробежал его, большинство имен ему ничего не говорило. Он подал бумагу Гаверле и попросил переписать.
– У всех проверить отпечатки пальцев?
– Разумеется. Когда вы сможете их получить?
– Завтра к десяти. – Гаверла погасил сигарету.
– А идентификацию отпечатков в исследовании и в автомобиле?
– Это не так просто. В картотеке их, вероятно, нет.
– Сделайте все, что возможно. – Шимчик подал ему руку и сказал: – Спасибо, ваша версия может нам помочь, хотя я считаю, что и тут не все сходится. Но ваше предположение насчет ветровичка…
Гаверла улыбнулся и тряхнул рукой с длинными костлявыми пальцами.
Капитан улыбался рассеянной улыбкой человека, думающего о чем-то своем. Лазинский наблюдал за ним: «Может быть, его что-то мучает, скорей всего, этот ветрови-чок. Если да – мы идем одним путем, значит, старик понял, что остальные пункты теории Гаверлы не стоят и ломаного гроша, особенно насчет пассажира, ехавшего с ним вместе, Бауманн-то до Михалян не доехал, а оттуда уже…;
Правда, встреча с Бачовой может оказаться ключом ко всей этой запутанной истории: двое в мансарде, «трабант» перед домом – что, если инженер не запер машину? А если и запер – обычный стандартный замок, что стоит его открыть?
Лазинский вздрогнул, капитан говорил громче обычного:
– Послушайте, товарищ лейтенант, вчера Голиан давал телеграмму, отправляйтесь на почту и принесите бланк, я хочу видеть почерк. Просто переписанного текста недостаточно, ясно?
Шимчик уже не улыбался, немолодое, в морщинках лицо стало твердым, серые глаза сузились.
Анна Голианова не удивилась, увидев их. Сказала «пожалуйста» и распахнула двери. С их первого визита прошло немного времени, но она успела слегка привести себя в порядок и надеть черное траурное платье, в котором когда-то проводила на кладбище родителей. Это было вскоре после войны, с тех пор она похудела и платье мешком висело на ее неестественно сгорбленных плечах.
В комнате инженера на письменном столе горела красная свеча.
– Прошу прощения, – извинился капитан Шимчик, – но нам опять придется побеспокоить вас. Возможно, это не был несчастный случай…
Ее руки, вздрогнув, поднялись и снова беспомощно опустились. Шимчик и Лазинский уже прошли в комнату, а женщина все стояла в дверях.
– Не понимаю, – прошептала она так тихо, что произнесенное можно было понять лишь по движению губ.
– Увы, но это так. Мы можем сесть?
Женщина кивнула. Они сели. Анна осталась стоять.
– Садитесь, пожалуйста, – попросил ее Лазинский. Казалось, она не слышит. Пальцы впились в ладони.
Помолчав, она спросила:
– А что… если не авария? Шимчик сказал:
– Еще не знаем, но, думаем, что вы поможете нам разобраться. Постараемся вас не задерживать долго.
Она снова кивнула.
– Попытайтесь вспомнить вчерашний день. Припомните все, что вам говорил брат. Как он себя вел.
– Я уже… Я вам уже все сказала, он пришел, и я ему…
– Будьте любезны, погромче, – попросил Лазинский и посмотрел на магнитофон. Лента бежала с кассеты на кассету.
Женщина вздохнула, в ее покорности было что-то детское: совсем как девочка, ей говорят «сделай» – и она послушно исполняет.
– Я ему говорила, что пришла открытка от жены. Его это как будто не удивило, он только спросил, нет ли дома пива. Я ответила, что нету и что открытка у него на столе, мы в это время находились в кухне. Брат сказал, не бойся – кажется, он спрашивал, не боюсь ли я, и я призналась, что да, действительно боюсь. Ее, невестки, – вы должны понять меня. Тогда Дежо улыбнулся и сказал, что до Вериного возвращения еще много воды утечет, я крикнула, что он бесчувственный. Он погладил меня по плечу и сказал, что идет на почту дать телеграмму, а если кто-нибудь зайдет и спросит его – ответить, что нету, мол, дома…
– Спросит? Он не упоминал, кто может его искать?
– Нет. Но до этого разговора интересовался, не спрашивал ли его кто-нибудь. Я сказала, что нет, по крайней мере после того, как вернулась с работы. Прошло всего полчаса.
– За это время никто не заходил и никто не звонил?
– Нет, и позже никто не звонил, и я была этим обстоятельством очень довольна. Дежо сказал, чтоб я к телефону не подходила.
Шимчик, насторожившись, спросил, случалось ли такое и прежде, чтоб Голиан не велел ей подходить к телефону.
– Нет, вчера в первый раз.
– Он объяснил вам причину?
– Нет.
– Он часто ходил на почту?
– Самое большее раз в неделю – за спортлото, а иногда еще реже, иногда билеты опускала я. И писем последнее время не отправлял, такого я не припомню, чтобы он писал какие-нибудь письма. Может быть, на работе – но этого я не знаю.
– А сам он письма получал?
– Пожалуй, нет, не от кого получать. Вернулся он по собственному желанию, но его отъезд был как клеймо, многие знакомые стали делать вид, что никогда с ним ничего общего не имели, не отвечали на его письма, боялись… Это было уже давно, – вздохнула она. – Потом он понял, перестал о себе напоминать…
– Куда он раньше клал корреспонденцию?
– Сюда, в стол, кажется, во второй ящик справа. Но потом все сжег, даже старые письма жены. Не любил воспоминаний, а она – она ему постоянно припоминала все, что было когда-то… Однажды он сказал, что уже переплыл реку, ту, которую можно переплыть лишь раз, что он – пловец, познавший оба берега.
– Это связано с его женой?
– Думаю, что… – Она колебалась. – Думаю, что нет, ему было очень плохо в Мюнхене. Брат мне никогда не рассказывал подробно, но я поняла, что он хочет все забыть…
Она вытерла глаза и, умолкнув, села на диванчик. Села робко, в уголок, и Шимчик понял: на этом диванчике спал Голиан. Капитан собрался спросить о Мюнхене, но Лазинский опередил его, попросив рассказать подробнее о годах эмиграции.
– Я уже говорила вам, – ответила женщина устало. – Он почти ничего не рассказывал.
– И о жене тоже?
– Нет, о жене иногда упоминал. Последний раз о том, как они разошлись, жаловался, что те несчастные несколько марок пособия, что им давали, Вера тратила на косметику, и он однажды, не выдержав, хлопнул дверью и ушел. Сегодня утром вдруг вспомнил и рассказал. Я принесла ему завтрак, но он не захотел есть.
– Как вы думаете, почему он вдруг вспомнил о ней?
– Сегодня? Не знаю, наверное, я слишком долго смотрела на открытку, лежащую на столе. Вот он и сказал, что Вера наверняка не вернется… Что, если б хотела, могла вернуться с ним вместе, но побоялась, потому что некий… погодите, вспомню, некий Баранок, или какая-то похожая фамилия, вербовал ее…
Шимчик посмотрел на Лазинского; тот сделал вид, что это имя ничего ему не говорит, а потом спросил:
– Какой Баранок? Кто это?
– Один из них, из тех, кто моего брата в Мюнхене… И еще сказал, что этот Баранок как бульдог: вцепится в человека – не оторвать.
– Не оторвать? – Лазинский насторожился. – Он сказал «вцепится» или «вцепился»?
– Нет, «вцепится».
– Вы хорошо помните?
– Да, – твердо сказала Голианова. – Я сегодняшний день буду помнить до самой смерти. Я… Я осталась совсем одна. Это тяжелее, чем когда Дежо был… Ведь та река, за которой он сейчас… Скажите, его убили?
– Почему вы думаете, что его убили?
– Вы сказали, что это не авария.
– Не совсем так, – уточнил Лазинский. – Возможно, что не авария…
Анна Голианова опустила голову, и Шимчик вспомнил свой прошлый визит, рыдания, слышные за дверью. «Когда мы уходили, она была не такой бледной, хотя, может быть, черное платье бледнит…»
– Еще несколько вопросов, – словно извинился он.
Женщина кивнула. В саду гомонили воробьи.
– Ваш брат был верующим?
Она как будто не слышала вопроса, он повторил.
– Когда-то, когда был мальчишкой, юношей. Позже нет.
– Католик?
– Лютеранин. Наш дед был фараром [3].
– А вы верующая? – Капитан взглянул на картины. Она перехватила его взгляд.
– Нет, они уже висели здесь, когда мы переехали. До этого мы жили в подвальном помещении на Кошицкой улице, из этой квартиры хозяева уезжали, Дежо вовремя узнал, и нам удалось получить ее… Тогда у нас еще не было никакой мебели, лишь этот диванчик… Он был доволен, что хоть на стенах что-то висит. А потом так все и осталось.
Она встала, увидев, как поднялся капитан Шимчик, вслед за ним медленно сдвинулся с места и Лазинский. Он попросил:
– Вы позволите осмотреть квартиру?
Женщина явно ждала этого вопроса и безучастно наблюдала, как чужие люди ворошат бумаги в письменном столе ее брата: там были книги, учебники, два густо исписанных блокнота, документы в деревянной шкатулке – результаты удачных технических опытов, паспорт, ордер на квартиру за подписью Саги; в нижних ящиках – чистая бумага, коробка неочиненных цветных карандашей, почти полная подшивка «Технической газеты», в большом конверте – воскресная «Праца» и венская «Фолькс-штимме», обе от первых чисел мая. Венскую газету Шимчик смотреть не стал: его знание немецкого оставляло желать много лучшего; внимание капитана привлекло объявление в «Праце»: «Требуется инженер-химик с многолетней практикой… Оплата по соглашению. Предложения посылать…»
