Виктор Галданов - Лахудра
Таська легко сбежала по ступенькам. Владик догнал ее неподалеку от парадного, удержал за руку.
– Не обижайся на нее, слышишь? В последнее время она держится на одних нервах. А тут еще у одного ребенка в садике заразу нашли…
– СПИД? – тихо спросила Таська.
– Нет, но болезнь весьма паршивая и опасная, так что… Ты должна ее понять.
– А я и не обижаюсь, Владислав Евгеньевич, – с легкой горечью улыбнулась Таська. – Нам, при нашей-то древнейшей профессии, обижаться не положено. Нас еще вон когда, при Иисусе Христе камнями побивали. А мы. – утремся и опять за свое. Бабы по натуре – кошки, а натура уних – дура. Так-то вот, Дядя Владя.
– Приходила-то зачем?
– Так… – она неопределенно повела плечами. – Соскучилась. А может – влюбилась. Вы сможете полюбить падшую жен… – начала она с надрывом в голосе, но Владик ее перебил:
– А если честно?
– Если честно… – она понурила голову. – Я спросить у вас хотела, сколько дают за явку с повинной?
– Украла что-нибудь? – с тревогой спросил Владик.
– Нет.
– Хоть раз в жизни можешь ты мне правду сказать?! – воскликнул он. – Сколько ты можешь врать? Ведь у тебя даже в личном деле три разных адреса поставлены и все три фальшивые. Да, я проверял.
– Да не вру я, Владя, – воскликнула девушка. – Мне и впрямь нельзя правду говорить, потому что по настоящему-то адресу родичей моих отыскать можно, а я их от этих сволочей беречь должна, понимаешь? А про явку – это я не для себя, а… в общем, для одного человека. Он хочет исправиться. Но боится, что его после этого…Так сколько за нее дают?
– Нисколько, – ответил Владик. – Дают за преступления. А явка с повинной учитывается на суде и обычно служит основанием для вынесения более мягкого приговора.
– Более мягкого… – пробормотала девушка. – Значит не пятнадцать лет, а десять? Или восемь?.. Ой, мамочки…
– Да что ты? – изумился Владик. – Какие еще пятнадцать лет. Ведь не убила же ты никого, а? Таська? Ты что? – схватив ее за плечи, он сильно встряхнул.
Вместо ответа девушка упала ему на плечо и залилась слезами.
– Ой, боюсь я, Владинька, – всхлипывая, говорила она.
– Чего?
– Дюже смерти я боюсь. Я ее завсегда чуяла, еще в деревне, и когда дед Устин Акимыч угорел, я это за два дня чуяла, и когда тетка Марья померла, тоже чуяла, только мамке не говорила, вот и сейчас чую, ходит она рядом со мной…
– Может, психуешь?
– Нет, чую… – услышав звук автомобиля, она обернулась и, увидев приближающуюся оливкового цвете «волгу» и пригашенным зеленым огоньком. – Выследил, гад! – с ненавистью воскликнула она, глядя на такси.
– Кто? – не поняв, переспросил Владик.
– Стой здесь и не подходи ко мне, понял? – быстро шепнула она ему. – А если спросит кто про меня, скажешь, мол старая знакомая манда, хотел налево сходить от жены втихаря. Ну, чеши отсюда, живо!.. – и бойкой походкой направилась к такси.
18
– Так, говоришь, оливкового цвета? – удивился Звенигоров. – А не синее? А на крыше оранжевый фонарик есть?.. А шофер молодой или старый? А на голове что? Не кепка, нет?
– Послушай, что ты меня пытаешь?возмутился Владик. Он заехал в управление, чтобы получить выписки из протоколов (в последнее время ему поручали исключительно бумажную работу) и мимоходом рассказал Звенигорову о разговоре с Таськой. Тот этим неожиданно заинтересовался, подробнейшим образом обо всем расспросив, показал ему фоторобот. Владик долго смотрел на фотографию пленительно улыбающейся красавицы с лицом, полуприкрытом вуалеткой, потом с горечью покачал головой.
– Она… Что она натворила? Убила кого-нибудь?..
– Я не имею права об этом распространяться, – заметил Звенигоров, – но могу тебе сказать, что эта крошка в настоящее время является одной из самых опасных женщин Союза. Во всяком случае, мужчинам встреча с нею приносит несчастье, это верная примета.
* * *Во всех крупных ресторанах города уже несколько дней подряд кутили одинокие молодые люди с военной выправкой.
Они сорили деньгами, не упуская случая продемонстрировать официантам толстую пачку купюр. Девочки на них часто клевали, но всё не те. Однако с этого дня «охотники» уже точно знали приметы «дичи», ее излюбленные маршруты и места обитания.
Они готовы были в любое мгновение захлопнуть свою сеть, но добыча ускользала от них, будто шестым чувством ощущая грозящую опасность…
* * *– Да брат я ейный, брат, вы шо мени, не верите? – возмущался рослый, чубастый парень, чем-то похожий на запорожского казака. Это сходство еще более усугубляли широкие штаны со штрипками на щиколотках и просторная, расстегнутая на загорелой груди рубаха-марлевка.
– Брат должен предъявить документы, – уныло бубнил Кузьменко. – Ты же не в детский сад приехал. Тут государственное учреждение…
– Но я имею право…
– И нечего тут права качать, – уже жестче сказал Кузьменко. – Сказал: документ давай. Вот человек!
– О чем спор, Кузьменко? – спросила Марья Михайловна, входя в его кабинет на КП.
– Да вот… За маленькой этой пришли, за Брусникиной, говорит, брат ейный, – и капитан с подозрением смерил взором чубатого.
– Ну, раз брат, так пусть забирает. У Брусникиной гоноррея подлечена, а держать ее лишнее незачем. Пусть она только подтвердит, что он ее брат. А кстати, почему ее отчим, Георгий Петрович, кажется? почему он за ней не приехал?
– Так у него ж работа! – с обезоруживающей улыбкой Петро развел руками.
– Здорово, сестричка! – расцвел он, когда в сопровождении Анны Петровны в помещение вошла Мышка. – Шо к ты, не признаешь своего Петра?
– Тихо ты! – прикрикнула на него медсестра. – Брусникина, ты подтверждаешь, что этот человек действительно является твоим братом?
Губы девочки дрогнули. Она взглянула на парня со всей оставшейся надеждой и отчаянием, со всей любовью и нежностью, какие в ней до той поры трудно было и подозревать и прошептала:
– Да… брат… Братик мой милый! – глаза ее увлажнились.
– Ну, иди, одевайся, – смягчилась Анна Петровна. – А ты, она повернулась к Петру, – напиши расписку, что обязуешься доставить ее домой и присматривать за ней. Вот образец.
– Ты меня прости, слышь, Петечка, – торопливо говорила Мышка, крепко держась за руку своего спутника. – Прости, слышишь? Я ведь – невиноватая. Даже не знаю, кто меня мог так…
– Да будет тебе, – ухмыльнулся Петро и великодушно потрепал ее по плечу. – Как грится – с кем не бываит! Будем считать, что «они оба получили в том стражении боевое крещение»! – продекламировал он.
Девочка хихикнула. Они шли по шоссе мимо лесопосадок. Неожиданно Петро потянул девочку в сторону зарослей ельника. В это время на шоссе показался автобус.
– Ты – чего? – насторожилась она. – Вон же едет!.
– Там у меня мотоцикл спрятан. Не понимаешь? – он он с усмешкой подмигнул. – Не хотел я на мотыке к вашим подруливать. Он… как бы тебе сказать, еще не совсем мой, одолженный, понимаешь?
– Ох, Петро, и влипнешь же ты когда-нибудь со своими мотыками, – выговаривала Мышка, пробираясь следом за ним. Миновав полосу редко посаженных, пожелтевших елочек, они углубились в чащу, где деревья принялись лучше и были вдвое выше человеческого роста. На душе у девочки было неспокойно: в толпе сходивших с автобуса людей ей почудилось знакомое лицо. И теперь она чувствовала, что тайком от него готовится совершить что-то постыдное и глуповато-гадкое, на что ее, как она считала, постоянно толкала слепая судьба. Неожиданно она остановилась. Там, лесная поросль была гораздо гуще, на небольшой вытоптанной полянке с черным кругом от кострища стояли пятеро парней лет от 20 и выше. Увидев их, Мышка, робея, попя-тилась, но Петро вытолкнул ее в центр круга.
– Ого, – сказал он с притворным изумлением, – да здесь же нас, оказывается, друзи ждуть. Не знакомы, нет? продолжал он, ерничая. – Разрешите представить, мой друг, Гришуня, его за тебя с работы выгнали, на весь город ославили, а ведь раньше-то он на самой почетной доске висел-красовался. А вот Володя, он, благодаря тебе, курва, жену и двух детишек заразил.
– А я тут причем? – Мышка обрела голос и вся подобралась. – Я вас не звала, вы сами…
– Заткни хайло, сучара, – оборвал ее Петро. – У Михаськи, вишь-ты, свадьба расстроилась, а он со своей невестушкой только разик-другой и успел…
– Блядь, курва!.. – вихрастый юноша с гневно горящими глазами с ненавистью сжал кулаки.
И девочка, которой все они до этой минуты казалось на одно лицо, вспомнила как горели его глаза (почти так же), когда он ложился на нее, и как точно так ж сжимались его громадные, широкие ладони, сминая крохотные бугорки ее еще неразвившихся грудей.
– Больно… не надо, больно… – вяло бормотала она тогда.
– Ничего, будет больно, будет и приятно, – успокаивал ее Михаська. Подняв повыше ее колени, он навалился всем телом, и Мышка застонала от боли. Она еще не умела наслаждаться любовью, если можно было обозначить этим словом то, что регулярно проделывали с ней Петро и другие ребята со двора и из школы. Порой ей казалось, что ее вот-вот разорвут пополам особенно напористым движением, но потом все проходило, и лишь тогда накатывала приятная усталость, и истома изнеможения охватывала члены, а затяжка сигареты и бокал вина навевали эйфорию и состояние блаженного полузабытья.
