Нора [сборник] - Анатолий Алексеевич Азольский
Иван Иванович решительно отказался от установления агентурных связей эмигранта Бунина. Сам разберусь, промолвил он. И пожал руку Ковалю.
16
«Георгий Дмитриевич Дукельский», — сказано было побледневшему от злости Киселеву.
Не прошло и часу, как проникший в СССР агент был полностью определен.
Георгий Дмитриевич Дукельский, русский, 1912 года рождения (Москва), с 1922 года — во Франции (Париж), гимназия, Эколь Нормаль, Сен-Сир, 8-й армейский корпус, Дюнкерк, Англия, Северная Африка, Де Голль, и повсюду с ним — погон к погону — Могильчук. Раньше Леклерка вошел в Париж, руководил восстанием. Полковник. В отставку вышел в ноябре 1946. Затем 5-й арондисман Парижа, экспортно-импортная контора, слуга же семейства подался в Бретань к своим коровам. Две тетки: Вера Алексеевна Маркова-Нодье и Нина Алексеевна Шелестова, сестры-близнецы 1895 года рождения, вдовы. Получили советское гражданство в июле 1947 года. Место жительства обеих определено: город Горький.
17
Душа общества, на курорте (близ Храма Воздуха) едва не обольстивший Алабина и Коваля, как раз и был начальником областного управления МГБ, и чары его могли бы окутать весь приволжский край. Встретил он Коваля архиосторожно. Об интересовавших полковника гражданках говорил отчетливо, скупо, с легким нажимом.
Разговор происходил в самом Храме чекистской веры, то есть ни слушателей, ни зрителей, зато за пределами стен хозяину кабинета внимали сотни тысяч классовых сотоварищей, миллионы сочувствующих святому делу пролетариата.
— Да, обе упомянутые вами репатриантки, то есть Вера Алексеевна МарковаНодье и Нина Алексеевна Шелестова прибыли по разнарядке в областной центр, откуда переправлены в Арзамас. Вы можете меня спросить: зачем? почему? Тем более, что прямых указаний на этот счет не было. Репатриантки уже здесь, в Горьком, просились в Ленинград, в чем им отказано было мною. Я же и запретил им проживание в Горьком. По той причине, что… Скажите, вам не приходило в голову, почему они все годы, начиная с 1917, и проживая во Франции, держали под подушкой русский паспорт, царский паспорт? Не потому ли, что с минуты на минуту ждали краха советской власти? И эта двойная фамилия Маркова-Нодье? Ясно ведь, была замужем за французом, а кто этот француз? Не из Сюрте ли женераль?..
Коваль с поразившим его безразличием вспомнил, что много лет назад допрашивал однажды генерала из свиты последнего императора, и хозяин этого кабинета носил ту же фамилию. Ковалю стало скучно, очень скучно. Но — слушал.
— То, что обе прибыли сюда со шпионской миссией, было мне ясно с самого начала. И пресекая все попытки передачи информации, я дал указание: всю корреспонденцию обеих сестер — .изымать! Чтоб ни слова ихнего до Франции не долетело! Чтоб не сорвалась гениальная операция по обезвреживанию антисоветской эмиграции путем выманивания ее в пределы досягаемости наших славных органов. Кстати, надо операцию дополнить указанием: в посольстве нашем не делать попыток вербовки, это может насторожить кое-кого…
Хозяин кабинета принял позу, способствующую наслаждению от не слышимых никем звуков одобрения. Все прогрессивное человечество одобряло его.
— К сожалению, мне не выделили спецаппаратуры для установки ее в доме репатрианток. Пришлось поэтому пойти на решительный шаг: сестер — разделить!
Шелестову я отправил по согласованию на житье-бытье в Старую Руссу, и переписку сестер просматриваю лично. Пока — ничего подозрительного.
— Контакты обеих — подконтрольны?
— Абсолютно. Марковой-Нодье дали работу уборщицей в школе, с утра до позднего вечера под надзором учителей и группы учеников. Шелестова же, насколько мне известно, пыталась преподавать французский язык на каких-то курсах, но была с позором выгнана за профнепригодность. Сейчас моет посуду в заводской столовой.
— Завод — режимный? — борясь с зевотой спросил Коваль.
О сем было неизвестно: Старая Русса в другой области.
Что Дукельский навестит или уже навестил обеих тетушек — сомнений у Коваля не было. Про уборщицу Маркову-Нодье знал весь Арзамас, о сестре ее говорила, небось, вся Старая Русса.
Но не зря съездил. Тренькнул московский телефон, хозяин кабинета протянул Ковалю трубку, и тот услышал:
— Ты вот что: прыть не проявляй! Сам подумай, что будет, если…
Можно и не предупреждать. Возьми Дукельского — и такое всплывет… Де Голль поднимет трезвон, а Францию положено считать другом, союзником. Начальник, правда, намекнул: другим способом возьмем за жабры милого друга Жоржа.
Не брать, а дать возможность уйти за кордон — как то сделал в позапрошлом году один из доверенных Могильчука, и верный слуга не мог не сказать своему барину об известном ему окне на границе. Окно это надо распахнуть настежь, для чего подружески потолковать с пограничниками.
— Обе репатриантки выражают неудовольствие в связи с тем, что голодают и писем из Парижа нет?
Хозяин кабинета скульптурно застыл, призывая безмолвно внимавший ему пролетариат особо прислушаться к ответу.
— Нет. Что крайне подозрительно и наводит на мысль о наличии потайной связи с Парижем.
Коваль встал.
— Наблюдение с Марковой-Нодье снять. Письма не задерживать. Такое же указание будет дано относительно Шелестовой.
Но еще до московского звонка решено было: розыски Дукельского — прекратить! Потому что путался под ногами непредсказуемый злодей и мерзавец майор Савкин, всеразрушающий и добрейший человек, при одной мысли о котором черное представало Ковалю белым, а белое — черным.
18
В начале июля полковник Алабин инспектировал Закавказье, и друзья выкроили ему недельку — пожить почти на курорте, в одном приграничном городке. Прекрасная гостиница, чистый воздух, снежные горы. Финансист наслаждался бездельем, в уме сочиняя отчет о командировке. Встреча с лже-Савкиным не забывалась. Более того, возрос интерес к людям с необычной биографией, причем к живым и не пенсионным, без отягчающих Алабина личных дел, папок и справок. Поэтому с таким острым любопытством посматривал он на живописного бродягу, который жил неизвестно где, но по утрам предъявлял полковнику свои лохмотья, напоминавшие, однако, офицерскую форму, вывалянную в грязи, с грубо пришитыми рукавами, совсем недавно оторванными по пьяной лавочке. На ногах — солдатские кирзачи. Погоны же, как и некоторые пуговицы, были выдраны, что называется, с мясом. Бродяга, несомненно, совсем недавно служил (исправно, видимо) в пограничных войсках, на что намекала изгвазданная фуражка и то, что опрятно одетые офицеры-пограничники шарахались при виде еле волочащего ноги бродяги, который, уразумел Алабин, бравировал своими лохмотьями. Время от времени кое-кто из бывших сослуживцев догонял бедолагу и совал ему деньги на убыстрение вялотекущей пьянки.
Очень, очень интересный человек! Живо напомнивший Алабину недавнюю поездку в Ленинград, где в штабе округа со злобой и горестным сожалением вспоминали Якова Григорьевича. Танковый
