Реквием по братве - Афанасьев Анатолий Владимирович
Увы, человек, как известно, только предполагает… В одночасье переменились обстоятельства счастливой Боренькиной жизни. Его отца, шестидесятилетнего Венедикта Шувалова, великого комбинатора, сколотившего за несколько лет баснословное состояние неизвестно на чем, в один чудесный майский денек размазали по стенке из двух гранатометов вместе со всеми телохранителями и сопровождающей свитой, обвалив при этом угол старинного помпезного здания, в котором располагался центральный офис финансовой корпорации «Медиум и К.». Как всегда в таких случаях, злоумышленники благополучно скрылись с места преступления (их никто и не собирался ловить), но гнусное преступление взбудоражило российский бомонд. Оно казалось необъяснимым. Венечку Шувалова любили все, кто его знал. Он не лез в публичную политику, чурался пышных чествований, даже на экране телевизора появлялся нечасто: тихо-мирно ковал миллион за миллионом и слыл добрейшим из банкиров, покровителем сирот, искусств и животных. Вдобавок был известен тем, что инкогнито открыл несколько бесплатных столовых для вымирающих пенсионеров и первый в Москве шикарный «хоспис» на улице Ибрагима Кончаловского. Но вот же помешал кому-то. Пресса сперва, как водится, грешила на коммунистов, обуянных маниакальной идеей переделить награбленное, кроме них вряд ли у кого могла подняться рука на такого человека; демократы выступили с гневными обличениями, в который раз требуя выноса из мавзолея тела Ильича; бессменный лидер коммунистов выразил не менее гневный и убедительный протест, — и вскоре единственная версия убийства заглохла сама собой. Похоронили Шувалова на Новодевичьем кладбище, и половина Москвы провожала знаменитого банкира и спонсора в последний путь. Во избежание несанкционированных народных волнений в Москву передислоцировалась дивизия имени Дзержинского, телеграммами соболезнования, поступающими со всего мира, завалили прихожую в родовом особняке Шуваловых, а на роскошной могиле среди сотен поминальных венков выделялись скромные розы от россиянского президента и его заокеанского наставника Билла.
Несчастья, обрушившиеся на семью Шуваловых, на этом отнюдь не закончились. Не успели обсохнуть слезы на щеках безутешной вдовы Маргариты Тихоновны, как стало известно, что в Швейцарии арестованы банковские счета Венечки Шувалова, а еще через какой-то срок к ним на квартиру явились трое мужчин неопределенной внешности, с траурными ленточками в петлицах и с кожаным кейсом в руках одного из них. Маргариту Тихоновну попросили подписать несколько платежных документов и деликатно предупредили, что если она этого не сделает, то следующей жертвой безжалостных наемников может стать ее единственный сын и наследник уже призрачных капиталов — Боренька Шувалов. Через полчаса они покинули дом, получив необходимые подписи и выразив свое искреннее, глубокое соболезнование.
Ни им, ни другим мародерам мать Бореньки не пыталась оказать никакого сопротивления. Это было бесполезно. Она достаточно повертелась возле мужа в российском бизнесе, чтобы понять его глубинную суть. Ее муж был крупной фигурой, и наезд на него осуществляли по-крупному, по тактике «выжженной земли». Именно поэтому начали с устранения главного объекта. Если бы Венедикт был живой, тогда другое дело. На любой ход противника у него нашлось бы пять встречных, но без него всякая защита — пустой номер. И обратиться за помощью не к кому. Ближайшие соратники банкира, кому он особенно доверял, безусловно, были в доле с бандитами, иначе откуда бы взялись все эти купчии, переводные счета и хитроумные депозиты. Хорошо хоть ее гениальный муж предусмотрел самый плачевный ход событий и оставил небольшой капиталец в таком законспирированном виде, что к нему вряд ли кто-то сумеет подобраться.
В выходной день, сразу после сороковин, Маргарита Тихоновна пришла в спальню к сыну и объявила, что они разорены. В буквальном смысле, подчистую. Даже особняк, в котором они сейчас находятся, через полгода (срок аренды) придется освободить. Боренька был готов к печальному известию.
— Я догадывался, мамочка. Но ты не расстраивайся, беда-то небольшая. Пожили барами, поживем как все люди.
Мать смотрела на него с сочувственной улыбкой: он не понимал, о чем говорил, ему не с чем было сравнивать. А ей было. До своего богатства она добиралась издалека. Родилась в подмосковных Люберцах в бедной семье и хорошо знала, сколько стоит кусок хлеба с маслом, намазанный сверху черной икрой. Цена ему измеряется далеко не в рублях.
— Не так все плохо, сыночка. Кое-что у нас осталось. Сберег отец, Царство ему Небесное. Денег хватит, чтобы в Англии доучиться. Так что езжай спокойно, уж я тут одна как-нибудь перебедую.
Боренька поплотнее натянул пуховое одеяльце: телом был хиловат, зябок, но никаких гимнастик, никакого спорта не признавал, ничего не признавал, кроме силы человеческого ума.
— Нет, мама, никуда я не поеду. Чушь все это. Помнишь, бабушка говорила: где родился, там и пригодился. Я и раньше никуда не собирался. Отец настаивал.
— Вот и выполни его волю.
— Он не осудит, — улыбнулся Боренька нежной белозубой улыбкой. — Он поймет. Тебя одну оставлять нельзя. Ты же к жизни неприспособленная.
У Маргариты Тихоновны к глазам подступили слезы, казалось, все уже выплаканные за эти дни, но она их переборола.
— Как хочешь, тебе решать. Ты у нас теперь глава семьи, Борис Венедиктович.
Через три месяца они оставили роскошный особняк, сумев продать кое-что из обстановки, и переехали в двухкомнатную квартиру в Замоскворечье, оформленную на Бориса еще отцом, тоже с соблюдением строжайшей тайны.
В институте после смерти отца он почувствовал себя вольнее, отныне над ним не сияла аура будущего властителя жизни, он стал обыкновенным студентом, как все, разве что с блестящими способностями, что само по себе не мало, если этим умело распорядиться. Толпа прихлебателей растаяла, как летнее облачко, а те, кто раньше его ненавидел, дружески пожимали руку и угощали сигаретами. Девочки перестали активно трясти перед ним титьками, они теперь оценивали его исключительно по мужским достоинствам, а в этом смысле он не представлял собой ничего исключительного, хотя был не плох на вид — невысокий, худенький, стройный, с большими, темными, внимательными глазами и с хорошо подвешенным языком. Но — не герой, не певун и не извращенец. Мальчик не бросовый, в житейском ключе, возможно, даже перспективный (передалось же что-то от великого отца), но не такой, чтобы ложиться под него без всяких предварительных условий.
Как на грех, на ту пору приключилась с ним первая любовь, довольно унизительная. В ней был некий психологический изъян. Предмет любви девица Кэтрин (Катя Смирнова), вольная птаха, радостная, как тысяча мотыльков, и доступная, как бутылка пепси, сама его клеила целый семестр, энергично набивалась на близость, суля неслыханные авансы, но отпугивала застенчивого и, откровенно говоря, нераспечатанного юношу своей повышенной и общеизвестной сексуальностью, а когда он спохватился и готов был пасть перед ней на колени, оказалось, поздно — упорхнула пташка. Нет, девушка никуда не делась, училась с ним в одной группе, но после обрушившейся на него беды как-то перестала его замечать. Куда подевались милые ужимки, случайные, горячие прикосновения в тесных углах, бестолковые, волнующие нашептывания и записки, — теперь она смотрела на него будто сквозь окно и едва приподнимала пухленькую верхнюю губешку, здороваясь по утрам.
На него навалилось тяжелое любовное помешательство, чего и следовало ожидать, учитывая его столь долгое и необычное для нынешних молодых людей воздержание. Но он и не был современным продвинутым юношей, презирал сленг, на котором изъяснялись студенты, их фантастическая зацикленность на двух вещах — баксах и девках — внушала ему отвращение. Он был обыкновенным талантливым парнем, увлеченным наукой и по вечерам тайком сочинявшим музыку. Прежде такие встречались на каждом углу, сегодня стали редкостью и в компаниях ровесников воспринимались как шизанутые. И все же одно дело быть шизанутым наследником миллионера и совсем другое слыть чернокнижником, не имея гроша за душой. Первому прощалось все, любая несуразность характера лишь добавляла блеска в его невидимую корону, второй автоматически становился посмешищем, объектом постоянных и далеко не всегда безобидных шуток. Для девицы Кэтрин, воспитанной в рамках программы планирования семьи, почерпнувшей основные представления о жизни из видака и иллюстрированных журналов, он вообще выглядел допотопным монстром, кем-то вроде тех очумелых инвалидов, выклянчивающих милостыню в метро и, чтобы разжалобить прохожих, уныло позвякивающих наградными жестянками на груди. В ее американизированной головке расслоение произошло мгновенно и безболезненно: прежний смуглоликий красавчик с задумчивыми глазами, мечта утренних грез, сын крутого банкира-миллионщика, и нынешний желторотик в потрепанных джинсах, роняющий слюнки на бороду от томного вожделения, никак не совмещались в одной плоскости. И речи не могло быть о том, чтобы появиться на людях с парнем, который вместо того, чтобы, нарубив бабок и угостив как положено приглянувшуюся ему даму, затащить ее в тачку и насадить на шампур, шатается за ней с унылым видом, волоча на боку сумку, набитую учебниками и конспектами. Такое позорище в страшном сне не приснится. Но сердечко у Кэтрин было доброе, доставшееся от любящих матери с отцом, и когда Боренька в очередной раз достал ее своим нытьем («Кэт, ты меня избегаешь? Что ты делаешь сегодня вечером? Может, сходим в кино?»), дала ему дельный, чисто женский совет:
