Юрий Комарницкий - Нина «Золотоножка»
“Бронированный”, как окрестили Каца в Дзержинске, был действительно уникален.
Сирота, воспитанник монгольских пастухов, он долгое время жил на Тибете. Чуть-ли не с семи лет проходил школу монаха и бойца в Китае.
Начальник колонии города Дзержинска, как и весь руководящий состав, уважали этого человека. Совершенно голый, в бревенчатом сарае, специально отведенном ему “хозяином”, он по десять часов без передышки тренировал свое тело. Впрочем, телом нагромождение “железных” узлов было назвать сложно. Его фигура напоминала с головы до ног панцырь средневекового рыцаря. Он и ходил как-то набок, словно орангутанг или загадочный кибер.
Огромный “снаряд”, который Кац молотил ногами и руками, очень часто срывался с железного крюка, к которому был на цепи подвешен. После двух часов беспрерывной работы с десятикилограммовыми гантелями, руки Йозефа превращались в толстые кривые бревна, покрытые кроваво-голубыми венами.
За что сидел Йозеф Кац, не знал никто. Иногда из Санкт-Петербурга и Москвы приезжали таинственные посетители, которые проводили с осужденным по много часов кряду.
Баха понравился Йозефу, и тот три года сумел быть рядом с этим человеком.
Ежедневные тренировки под руководством такого учителя принесли плоды. Баха легко вырубал десять и более противников. За год до освобождения Бахи Йозефа выкупили какие-то черные люди и он, по слухам, отправился боевым инструктором в одну из стран СНГ.
Утром Баха проснулся с той же назойливой мыслью: “По чьей вине его взяли на хате менты?” Следователь явно знает о картине, но, не имея малейшей зацепки, ограничивается намеками. Статью шьют самую банальную, и, в принципе, уже не состоятельную — “нарушение паспортного режима”. Статья сует до пяти лет, но, говорят, у президента на столе уже лежит законопроект нового кодекса, который он не сегодня-завтра подпишет. Как бы там ни было, больше года сидеть не придется. “А как же быть с картиной?” — пронзила мысль. — Про тайник никто не знает, но дом аварийный. Если снесут — пропали двести тысяч баксов”.
Есть не хотелось. До обеда Баха лежал на шконке и размышлял кто из сидящих в камере смог бы ему помочь.
После обеда “черные”, а их было трое, попытались восстановить подорванную власть. Ингуш Канатов о чем-то долго шептался со своими друзьями Рамазановым и Нигматулиным.
— Давай, земляк, ближе познакомимся. Меня звать Артур Канатов, а это мои кенты — Самир Рамазанов и Руслан Нигматулин.
— Ну и дальше что, — нехотя ответил новенький. — Меня звать Баха, вы уже знаете.
— А где ты жил, земляк?
— Везде понемногу, — улыбнулся Баха. — Короче, бродил по белому свету.
— Так ты не с Питера, — заносчиво бросил Артур. — А бабки у тебя на лицевом есть?
— Я же тебе сказал, что я бродяга. Откуда у бродяги деньги?
Ингуш не уловил в его словах иронии.
— У тебя, наверное, и прописки нет? Если нет прописки, значит бомж. Для бомжей в “Крестах” отдельные хаты. Просись туда.
Азербайджанец и татарин заржали.
Баха вскочил с шконки, выбросил руки, словно на брусьях сделал мах. Мгновение — и голова Артура оказалась зажатой между его ног. Еще мгновение, и Артур, не выходя из штопора, врезался головой в бетонный пол. Татарина Баха стащил с нижней шконки и ударил лбом в переносицу.
— Ну, суки, молитесь Аллаху! Сейчас я вас кончу, — процедил Баха.
Крик Рамазанова разрядил атмосферу, и через секунду вызвал в камере взрыв смеха.
Рамазанов натянул на голову одеяло и завопил.
— Не убивай! Я не мусульманин!.. Я горный еврей! Не убивай, я не мусульманин! Я горный еврей!
— Причем здесь твоя вера и твой бог, дурной ты ишак, — презрительно сказал Баха. — За беспредел нужно убивать и на воле и в тюрьме.
Через два дня следователь Илья Семерик все же решился. От сознания того, что ему предстоит добиваться признания у такого человека, ему становилось страшно. Но ходить кругами уже не имело смысла.
Семенов, после каждого выкрутаса в сторону украденного неизвестного полотна Айвазовского “Штиль у берегов Ямайки”, улыбался и говорил:
— Из работ художников-маринистов я припоминаю только одну картину “Бой в Крыму, все в дыму, ни хрена не видно”.
Но сегодня Семерик пошел напролом.
— В свое время вы отсидели пять лет за контрабанду предметами искусств. Год тому назад вы предлагали директору фирмы “Витязь”, некоему Геннадию Лебедеву, ранее украденное из запасников Оружейной палаты в Москве полотно Айвазовского “Штиль у берегов Ямайки”. Даю вам слово, Семенов, если расскажете, где полотно — завтра будете на свободе. Если откажетесь — семь лет я вам обещаю.
Лицо подследственного осталось равнодушным и скучным.
— Не сегодня-завтра войдет в силу новый кодекс. Наконец отменят вашу козлиную статью за нарушение паспортного режима. Ты меня понял, сопляк, — в упор посмотрел на молодого следователя. — И еще вот что, — продолжил он. — Времена, дорогой, изменились. В следующий раз без адвоката не приходи.
«ТИШИНСКИИ» РЫНОК
— А Москва здорово изменилась — сказал Константин Василию. — Посмотри на эти супермаркеты, на одежду и лица людей.
Прежний оптимизм Василия с потерей глаза исчез. В словах звучали сарказм, ирония и
горечь.
— Да куда там! В этой стране никогда ничего не изменится. Просто витрины лучше вымыты, мы же, как были, так и остались здесь чужими.
Константин промолчал. К плохому настроению Василия он уже привык. Но о разлуке не могло быть и речи. Мало того, зная о проделках как американской так и вездесущей русской мафии, свое наследство по завещанию Харасанов оставлял Василию Коваленко.
Заполучить картину Бялковского “Революция на Земле глазами марсиан” стало его навязчивой идеей. Даже исходя из цветного снимка, сделанного неизвестным фотографом, он понял, что полотно — шедевр. Сначала Харасанов хотел показать снимок Францу, но потом понял, что подобное было бы ударом ниже пояса. “Опять обрекать счастливого человека на моральные мучения. Это подло, — рассудил Харасанов. — Но как разыскать полотно?!”
Перебирая сотни вариантов поиска, Константин неожиданно вспомнил, что старый петербургский прокурор Артур Джавахишвили неоднократно выступал обвинителем по делам расхитителей художественных ценностей, контрабандистов, переправляющих эти самые ценности за рубеж. Необходимо было показать Артуру снимки полотна, навести справки о таинственных московских аукционах. Василий решение Харасанова принял скептически.
— Ты не успокоишься, пока твой прокурор нас не сдаст. Видать, соскучился за цириками[5]?
— Если хочешь, оставайся в Москве. Я же сегодня в двенадцать ночи поеду на Питер.
Василий неожиданно разозлился.
— Кончай, Костя, гнать пургу. Ты прекрасно знаешь, что один здесь я не останусь. А если отшиваешь меня из-за денег, доли с картины мне не нада!
Эти неожиданные вспышки гнева, дух противоречия раздражали Харасанова все больше и больше. Но Харасанов ловил себя на том, что его злость, достигнув апогея, исчезала. На смену приходила жалость отца к сыну, покалеченному судьбой.
— И все же, Василий, я настаиваю. Тебе необходимо обследоваться у академика Обнорского. Он один из лучших учеников Федорова. Как ни странно, он не желает эмигрировать в Америку…
Василий перебил Харасанова.
— Опять ты за свое. Мы ведь договорились не затрагивать эту тему.
— Плевать, что договорились. Вчера я был у Обнорского, показывал заключение нью-йоркских офтальмологов.
— Ну и что?
— Операция возможна и он берется ее сделать.
— Небось, хочет сдрючить миллион, чтоб послать сына или дочку в Оксфорд.
— Думаю, ты не прав. Он офтальмолог от Бога, да и детей у него нет.
— Тогда есть сыкса — любовница или куча алчных родственников.
На этот раз вспылил Харасанов:
— Замолчи, Василий! Ты, кажется, приехал из Нью-Йорка, а не из Куу-Чека. Он а-ка-де-мик! Делает блестящую карьеру. О нем говорит весь мир.
Василий замкнулся.
— Ладно, там будет видно. Ты как знаешь, а я прогуляюсь по Москве.
* * *Тишинский рынок пестрел разношерстной толпой. Убогий товар, предлагаемый стариками и старушками, перемежался с вещами, стоившими больших денег.
Этот рынок, известный как самый дешевый в Москве, был известен тем, что здесь можно было купить вещь “тепленькую”, только что украденную или подпольно привезенную из-за бугра.
Пиратский вид Василия здешнюю публику не отпугивал, наоборот, призывал к общению. Василий долго присматривался и наконец выискал людей, которых можно было не опасаться. Испещренные монастырями и перстнями руки говорили сами за себя.
— Мужики, нужен ствол! Плачу баксами по большому счету.
Парни засуетились, куда-то исчезли. Но вскоре на арене появилась старая кикимора, одетая по моде 20-х годов.
