Анатолий Афанасьев - Сошел с ума

— Нет, не жалею. Мне очень хорошо с тобой.

Она всерьез собиралась удрать за границу и утащить меня с собой. Постепенно я стал склоняться к мысли, что не такая уж это нелепая идея. Тот факт, что я ни черта не понимал, от кого должен бежать, куда и зачем, придавал затее особую пикантность. За всю жизнь я, пожалуй, не совершил ни одного по-настоящему авантюрного поступка, но, оказывается, на донышке души, неузнанная, давно тлела мечта, что когда-нибудь и со мной, как с героиней «Алых парусов», произойдет чудо и насмешница судьба унесет меня прочь из убогого мира, который к тому же стремительно сокращается в размерах.

Что удерживало меня в Москве? Друзей почти не осталось, а те, что были, двое-трое, изредка позванивали и скучными голосами осведомлялись: как дела? Родителей похоронил. Взрослой дочери, сошедшейся с неандертальцем, я больше не нужен. А впереди… Большое приключение — вот как это называлось. Самая очаровательная женщина на свете поманила за собой в опасную, полную страстей неизвестность. Так стоит ли уклоняться?

Думал об этом, и под сердцем сгущалась тугая, как теннисный мячик, пустота. Фараон — его было жальче всех. Все эти дни он провел дома: поначалу дичился, несколько раз норовил укусить новую жиличку за ногу, но потом смирился с Полиной, как с неизбежным злом, и яростно, до хрипа в глотке требовал у нее жратвы. Она швыряла ему куски сырого мяса, кот ловил их на лету когтистой лапой и прятал в пасть. Проглатывал, не разжевывая, как волк. Они с Полиной полюбились друг другу, да иначе и быть не могло.

Утром того дня, когда я должен был встретить посланца Георгия Павловича, завернул с визитом доктор Мирошник. Осмотр занял у него полчаса, потом они с Полиной вышли вместе на кухню, причем Глеб Ефимович был красный как рак.

— Ну как? — спросил я.

— Я доволен, — не глядя на Полину, ответил врач. — У Полины Игнатьевны колоссальная жизненная энергия. Регенерация тканей происходит такими же темпами, как у собаки. Не видел бы сам, ни за что не поверил.

— Вы правы, доктор, — подтвердила Полина. — Три года назад мне вырезали аппендикс. Шрама вообще не осталось. Хотите покажу?

— Не надо, — отказался Глеб Ефимович. — Верю на слово.

Не допив чай и так ни разу на нее не взглянув, он буквально через пять минут откланялся. Я был в недоумении.

— Что ты с ним сделала? Укусила, что ли?

Полина странно улыбалась.

— Твой друг немного забылся, пришлось поставить его на место.

— Полина! Что ты с ним сделала?

— Попыталась изнасиловать, но он не дался. Он очень верткий.

— Ты шутишь?

— Нет, не шучу. — Боже мой, опять в глазах это мимолетное свинцовое отражение смерти. — Забудь, пожалуйста. Это все ерунда.

— Полина, кто ты такая?!

Лицо капризно сморщилось: не любила занудных выяснений.

— Поля, ты же не злая?

— Нет, не злая. Но меня нельзя задевать. Гоша сделал большую ошибку, когда напал на тебя. Он скоро об этом пожалеет.

— И ты хочешь, чтобы я поехал с тобой в Париж?

— Почему нет?

— Как это почему, как?! А вдруг я тоже тебя невзначай задену?

— Ты — нет!

— Почему я — нет?

— Миша, ты мне родной! Хочешь, ударь или плюнь. И убедишься, что не обижусь.

На мгновение мне стало тяжело дышать.

…Без пяти двенадцать, получив инструкцию, я вышел из подъезда. Инструкция была такая: кто бы ни пришел на встречу, я должен заманить его в скверик напротив собственных окон и поставить так, чтобы Полина могла его разглядеть. Переговоры вести корректно и бесстрашно. Для Георгия Павловича передать то-то и то-то.

День затеялся пасмурный, с намеком на дождь. Перейдя пешеходную дорожку, я уселся на детскую качалку прямо перед домом. Если бы Полина вышла на балкон на четвертом этаже, мы могли бы с ней поговорить, не особенно повышая голос. Только вот о чем?

В начале первого, не успел я выкурить сигарету, возник, как из тумана, мужчина лет тридцати в длиннополом распахнутом черном пальто. Я сразу догадался, как Татьяна Ларина, что это тот, кого жду. Лик кирпичный, глазки острые, походка вальяжная.

— Сидишь, Миша?

— Располагайтесь и вы.

Не чинясь, мужчина опустился рядом. Достал пачку «Честерфилда».

— Ну, докладывай.

— О чем?

Глянул без интереса, в глазенках скука.

— Миша, я на работе. Некогда лясы точить. Узнал, чего велено?

— Почти.

— Как это — почти?

— Нужно еще время, хотя бы денька три. Передайте Георгию Павловичу, она мне пока не совсем доверяет. Дичится. Но дело на мази. Про Трубецкого узнал: он за границей. Но где точно, еще не выяснил.

— Сейчас тебе будет немного больно, — грустно улыбнулся посланец. — Но не журись, так приказано.

Он переложил сигарету в левую руку, а правой обхватил меня за шею. Сначала вроде прижал к себе, потом пригнул к земле и потыкал носом в глину. В сравнении с железным капотом «мерседеса» соприкосновение с жирной мокрой землей показалось мне мягче, как-то интеллигентнее. Сила у него в руке была бычья, я и не пробовал ворохнуться. Тем более что экзекуция быстро закончилась. Единственное, что мне не понравилось, когда продрал глаза от слез и песка — это выражение его лица. На нем появилось какое-то нездоровое возбуждение. Слишком жадно он пару раз затянулся сигаретой.

— Учти, Миша. Я могу замочить тебя прямо здесь, не отходя от кассы. А могу в подъезде. Там мы с тобой немного поиграем. Есть разные хорошие игры. К примеру, «отыщи свои яйца, дружок». Знаешь такую игру?

— Нет.

— Ну ладно, слушаю тебя. Первое: где точно Трубецкой? Второе: тайник. Не тяни, Миша. Прохладно тут сидеть, жопа мерзнет.

— Мне нужно три дня, — повторил я тупо. — Но если вы меня убьете, Георгий Павлович вообще ничего не узнает.

— Сегодня я не буду тебя убивать. Сегодня только покалечу. Ладно, поднимайся, старик, шагай в подъезд. Не хочешь, видно, по-культурному.

Он встал, а я остался на месте, уныло озираясь. Двор пуст, даже Володи нигде нету. А как бы он сейчас пригодился. Бандюга насмешливо бросил:

— Вставай, вставай, сморчок! Никто тебе не поможет, не надейся.

И, чтобы поторопить, ловко ухватился за ворот моей китайской куртки. Но так получилось, что это было, по всей видимости, его последнее осмысленное движение в жизни. Он вдруг странно дернулся, и его глаза, уставленные на меня, печально застыли. В следующее мгновение он начал падать, судорожно сдирая с меня куртку. Рывком я еле высвободился из его мертвой хватки. Подкосившись в коленях, он постепенно улегся на спину, затылком на краешек песочницы. Пальто широко распахнулось, как крылья, и на светлой рубашке расплылось темное пятно. Почему-то я не сразу сообразил, что это кровь. Кирпичная краска отступила от щек, рот приоткрылся в прощальной угрозе, которую он не успел произнести. Очарованный, я стоял над ним, не в силах сдвинуться с места. Первый человек, которого убили на моих глазах, а можно сказать, прямо на руках. Еще не веря в то, что он умер, я понял, кто его убил. Глянул вверх. Левое окно — кухня — было приоткрыто, и тут же захлопнулось.

Я не пошел сразу домой, а, ведомый инстинктом, обогнул здание и выскочил к заветному ларьку. Меня колотило. На счастье, рядом тормознул «жигуленок» и из кабины высунулось прекрасное лицо инженера.

— Эй, Коромыслов, за заправкой пришел?

Я кивнул. Володя вылез из машины и бодро устремился к ларьку, бросив на ходу:

— Сегодня я угощаю. Садись в машину.

В машине я закурил, отдышался. Вязкая сердечная слабость рассосалась. Володя вернулся с бутылкой коньяка и с пакетом румяных яблок.

— Сейчас отъедем маленько — и похмелимся. Ты не против?

— Почему я должен быть против?

— Вид у тебя чудной. Не заболел? Ох, Коромыслов, предупреждал, не по возрасту тебе эта бабенка.

Он и не подозревал, как был прав.

В затененном тупичке возле мусорных баков, под ветлами, не вылезая из машины, приняли по стаканчику. Правда, я норовил хлебнуть из горлышка, но Володя забрал бутылку и сунул мне замызганную пластмассовую плошку.

— Ты чего, Миш? Куда торопишься? Будь покультурней.

Я выпил, не подавился, и дымил, отвернувшись к открытому окну. Володя бубнил над ухом, и ничего не было целительнее его веселого бормотания. Он с утра «отбомбился» по двум рынкам, но не без приключений. Рискнул перебросить от Даниловского рынка к Савеловскому вокзалу двух хачиков с товаром, а они взялись ширяться на заднем сидении и, когда он их довез, были уже тепленькие. Один потребовал, чтобы он немедленно доставил их к телкам, а второй пригрозил: «Мы тебя пока трогать не будем, Иван, но передай Чирику, скоро ему хана». Володя спросил, кто такой Чирик. Оказалось, речь идет о премьере Черномырдине, великом реформаторе и миротворце. Тот, который требовал телок, сулил за каждую по сотне баксов, а если будут моложе десяти лет, то пятьдесят сверху. «Мне не надо, — объяснил хачик. — Наш один там любит, чтобы целенькие». Володя, естественно, согласился передать угрозу Чирику, а также слетать за малолетними, но попросил аванс и оплату за проезд от Даниловского рынка. Бодрился он для вида, потому что чувствовал, не обойдется без мордобоя, но обошлось. Его интеллигентное обращение вызвало доверие у кавказских бизнесменов. Они отвалили ему «пол-лимона» и назвали адрес, куда он обязан доставить телок. Напутствие получил такое: «Попробуешь кинуть — кастрируем, как всех Иванов. Понял, водила?!»