При попытке выйти замуж - Малышева Анна Жановна
Морозов не чувствовал себя виноватым, скорее, ему было досадно. Разумеется, дело, которое они затеяли, стоило того, чтобы он отказался от своего собственного маленького бизнеса. Но любой устоявшийся бизнес плох тем, что свернуть его в одночасье невозможно. Он ведь не хотел встречаться с девчонками, пытался отговориться тем, что Союз временно не работает, и просто испугался огласки, когда они пригрозили, что напишут в газету. Решил, дурак, что проще взять у них собаку, чем долго и нудно объяснять, почему он не может этого сделать. А в результате… Впрочем, уговаривал он себя, инцидент с двумя психованными девчонками — не более чем досадная случайность.
Морозов злобно пнул колесо серого «Москвича», так похожего на тот, в котором уехали девчонки, и, осыпаемый проклятьями водителя, пошел в сторону коммерческих палаток — единственного освещенного места в этом квартале. Зайдя за палатки, он чуть не поскользнулся в вонючей, никогда не тающей жиже, в которую уходили корнями торговые ряды, и, привалившись спиной к крайней в ряду палатке, отчего ее фанерная стена жалобно скрипнула, достал сотовый телефон и набрал номер.
— Всю папку забрали? — его собеседник был мрачен. — Зачем ты ее таскаешь с собой? Ты что — самый бедный? Не можешь купить несколько папок — по одной на документ? Приезжай ко мне, я дам тебе десять рублей на канцелярские принадлежности.
Морозов пропустил гадость мимо ушей:
— Успокойся, ничего же страшного. Адрес их у меня есть. Начнут выступать — прижмем. Да и вряд ли. Две взбалмошные девки, я таких знаю. Эмоции их захлестывают, но только на полчаса. Повопят, попыхтят — и забудут.
— Дай бог. А вдруг за ними кто-то стоит?
— Перестань! — Морозов раздраженно отмахнулся. — Я, собственно, звоню тебе только для того, чтобы предупредить: придут они к тебе обо мне спрашивать, так ты будь готов. Подстрахуй, будь другом.
— А зачем ты опять занялся собаками?
— Они меня за горло взяли, эти девки! — крикнул Морозов. — Да не волнуйся ты.
И выключил телефон.
«Ничего, — уговаривал он себя, — даже если девчонки пойдут в милицию, то, конечно, в его отделение, так что ничего страшного. Им отпишут, что все в порядке, человек хороший, проверенный, зарекомендовавший».
Глава 7
АЛЕКСАНДРА
Первым делом я позвонила руководству справочной. Вопрос, каким образом к ним в базу данных попал телефон моего недавнего знакомого Морозова, их почему-то очень смутил. На мои прямые вопросы они давали более чем кривые ответы типа: «А в чем, собственно, дело? А почему вас это интересует? А что у вас случилось?» и в таком же духе. Нет, отвечать они не отказались, но только после того, как из редакции придет официальный запрос. С печатью. И непременно подписанный начальством.
Ладно. Я взяла бланк, напечатала запрос и пошла к главному подписывать. Главного, как назло, не было. Был только его первый зам. Кузякин Михаил Федорович — старый козел и болтун.
В приемной восседала Клавдия Ефимовна — одна из двух секретарш главного. А это значило, что день не заладился. Вторая секретарша — Танечка, работавшая в другую смену, была милейшим созданием, чего никак нельзя было сказать о Клавдии, тупой и вздорной. Но это бы ладно. В дни ее дежурств приемная превращалась в газовую камеру — Клавдия обильно и безо всякой меры поливала себя духами по нескольку раз за день. Она источала такой стойкий неистребимый аромат, что он не выветривался часами. Когда Клавдия, как у нас говорили, «дыша духами и туманами», проплывала по коридору, двери в отделы спешно захлопывались, а окна, в свою очередь, распахивались, а когда она заходила в столовую, сотрудники «Курьера» бросали недоеденные супы и сосиски и опрометью кидались к дверям.
— Ее запахи несовместимы с жизнью, — говорил Сева Лунин. — И особенно с процессом питания.
Увидев Клавдию, я было попятилась, но в этот самый момент Михаил Федорович своевременно выглянул в приемную и обрадовался мне как родной.
— Саша! Какая прелесть. Прошу-прошу.
Я побрела за ним, провожаемая любопытным взглядом секретарши.
Михаил Федорович, как водится в это время суток, то есть в дневное, был без обуви, но и не совсем босой. Носки на нем все же были надеты. Ботинки стояли около письменного стола на газетке. По редакции ходили самые разные версии о том, почему он предпочитает разуваться и почему ставит ботинки на газету, но ничего вразумительного никто не придумал. Однажды корреспондентка из отдела информации, расслабившись сверх всякой меры, отважилась спросить, зачем это он газету под ботинки засовывает. Михаил Федорович нисколько не обиделся и с готовностью объяснил: «Чтоб ковер не протирался». Как именно стоящие ботинки могут протереть ковер, так и осталось тайной. Правда, говорили, что по дороге на работу он так интенсивно шаркает ногами, что подошвы перегреваются. И если ботинки шмякнуть на пол прямо так, без газеты, ковер можно и прожечь.
— Принес бы тогда подставку под чайник, — очень серьезно говорила секретарша Таня, — а то газета разве ж защитит?
Кузякин славился еще своими ударениями. Многие слова он произносил так, что и видавшим виды лингвистам не снилось. Моими любимыми словами в устах Михаила Федоровича были «лакОмые» кусочки с ударением на втором слоге и «вопрЕки» всему с ударением тоже на втором.
Михаил Федорович был человеком предельно добросовестным, и в те дни, когда он дежурил по номеру, в отделах прикалывали на стены черные траурные бантики. Он вносил такую редакторскую правку в материалы, что журналисты категорически отказывались признаваться в своей причастности к этим текстам. Как правило, авторы исправленных Михаилом Федоровичем материалов вели себя истерично, громко стенали, рвали на себе волосы, взывали к богу и правительству и более всего сокрушались по поводу некомпетентности Кузякина. «Он же ничего не понимает в экономике!» — орали представители экономического отдела. «Что он понимает в политике?» — орали в отделе политики, и так далее, и так из всех отделов.
Михаил Федорович терпеливо объяснял подчиненным, что нет такой сферы жизни, науки и культуры, доскональным знанием которой он бы не мог похвастаться. А потому он правил до неузнаваемости все (!) материалы, стоящие в номере, включая сводки Гидрометцентра и астрологические прогнозы.
Время от времени тщательность Кузякина приводила к серьезным внешним конфликтам. Последний разразился чуть более десяти месяцев назад, а именно 7 марта, когда дежурная бригада ваяла праздничный женский номер. В плане стояло стихотворение поэта Невтушенко, посвященное прекрасной половине человечества. Кузякин взялся за правку «текста» решительно, и, что интересно, многое в стихах исправил, то есть улучшил и уточнил. Расставил, так сказать, акценты. Убрал лишнее. Внес недостающее. И велел по факсу послать автору новый улучшенный текст на визирование. Невтушенко своего стихотворения не узнал и решил, что редакции нужна его экспертная оценка качества указанного стихотворения. Он написал коротенькую ругательную рецензию, суть которой сводилась к тому, что произведение не выдерживает критики, страдает множеством дефектов, стихотворный размер не выдержан, от рифм тошнит и наилучшим вариантом было бы убедить автора этого шедевра никогда больше стихов не писать. Получив по факсу отзыв известного поэта на себя самого в соавторстве с Кузякиным, редактор отдела культуры, торжествуя, понесся к Кузякину, наивно полагая, что тот устыдится содеянного. Михаил Федорович с интересом изучил рецензию и, почесавшись, сказал буквально следующее:
— Да? Занятно, занятно. Вот она, рефлексирующая русская интеллигенция. Хлебом не корми — дай себя поругать. Ну что ж, раз он так хочет, напечатаем стихотворение и под ним рецензию самого автора. Это даже оригинально. Только рецензию тоже надо подредактировать, сыровата она.
Редактор отдела литературы впал в ступорозное состояние. Но у него хватило сил дойти до своего рабочего места и позвонить Невтушенко. Кашляя и заикаясь, он объяснил поэту, что тот текст, который был ему прислан — не что иное, как его собственное произведение. Невтушенко, придя в себя, немедленно позвонил главному редактору «Вечернего курьера» Юрию Сергеевичу Мохову, который в тот момент находился в далекой заграничной командировке, и поделился с ним своими чувствами. Главный, в свою очередь, позвонил своему заму и велел ни в косм случае не трогать руками первоначальный текст стихотворения. Как объяснил сам Кузякин дежурной бригаде, «руководство распорядилось оставить сырой и непродуманный материал Невтушенко в первозданном виде».
