Ирина Арбенина - Черное солнце
Наконец последний краешек сверкающей горбушки потонул в воде…
И сразу розовое и сиреневое заполонило небо, смешало его с водой озера. Лес на другом берегу озера как-то угрожающе потемнел. Резко и четко прорисовались верхушки черных вековых елей…
Вспомнилось, ель — тяжелое дерево… Говорят, энергию вытягивает. А здесь все сплошь, наверное, вот такие тяжкие темные еловые леса.
Удивительное смешение красок и прозрачности в природе…
Светлова сидела, смотрела, вздыхала.
Было очень красиво и очень скучно.
«А пойду-ка я все-таки пошастаю, — подумала Анна про себя уже словами своей хозяйки. — Что я ей, грубиянке этой, клятву давала сидеть тут как привязанная? Время-то идет…»
Тем более что народ, это было видно, потянулся куда-то принаряженный. Тянулся от околицы деревни Ковда в сторону леса.
И Аня, как и полагается интеллигенции, потянулась за народом.
Надо было хотя бы поглядеть на всех этих Николаевых, чтобы понять, какой именно Николаев ей нужен.
Тропинка, по которой тянулись принаряженные жители Ковды, уводила в лес, и скоро Аня оказалась на большой поляне, заполненной ими до отказа.
Люди на лесной поляне, взявшись за руки, двигались в хороводе, по кругу, распевая что-то вроде песни, но на песню не похожее:
Рябина, рябина,
Рябина кудрявая, еще кучерявая!
И на этой рябине четыре цветка, четыре лазоревые:
Как первый цветик-то — Иван Егорьевич,
Как второй цветик-то — Иван Петрович,
Третий цветик — Николай Егорыч,
Четвертый цветик-то — Николай Петрович!
Когда они называли имя, названный, пропетый кланялся в пояс.
И Аня как следует рассмотрела и Ивана Егорьевича, и Ивана Петровича, и Николая Егорыча тоже.
Беда была в том, что все они были молодыми.
Очень молодыми парнями. И непонятно, что могло связывать безусого, только-только подросшего на здешнем парном молоке паренька, совсем еще мальчика, с далеким Линибургом и безвременно усопшим Геннадием Олеговичем Гецем.
Как кто-то из этих Николаевых мог попасть в его список?
Что бы ни имел в виду Гец, внося в свои бумаги эту фамилию — «Николаев, деревня Ковда», — все-таки, наверное, он имел в виду человека, за плечами которого стояла какая-никакая биография. Так, чтобы хоть количество прожитых лет могло позволить данному Николаеву иметь отношение к какой бы то ни было тайне.
А эти мальчики, эти «цветики», так солидно поименованные — Иван Егорьевич, Иван Петрович, Николай Егорыч, при ближайшем рассмотрении оказались абсолютными юнцами. И едва ли когда-нибудь вообще покидали свою Ковду. Они, конечно же, просто не успели еще этого сделать.
Интересно, а еще «цветики» будут?
«Хорошо, что я все-таки решилась на эту прогулку», — подумала Светлова. Явившаяся ее очам народная фольклорная хороводная традиция была неплохой возможностью увидеть всех Николаевых или, во всяком случае, изрядное их количество сразу.
* * *Аня побрела обратно в деревню по тихой пустынной лесной тропе. И вдруг услышала за спиной шаги. Светлову догнала высокая, статная, как говорят в таких случаях, ядреная девушка. На ее голове в довольно жидкую косу была вплетена некая тесемочка — ленточка. Разумеется, тоже вышитая!
— Из города? — поинтересовалась девушка.
— Из города. — Аня кивнула. — Какие у вас обычаи интересные.
— Интересные, — согласилась девушка.
— Вас как зовут?
— Да зовите меня Тимофеевна.
— Понятно. А я Аня. А это, что же, у вас тоже особый орнамент? — Аня кивнула на ее красивую ленту в голове.
— Это косицей называется. Лента такая вышитая… Ее каждой девушке порядочной иметь полагается. Мне вот от маменьки досталась. Она еще, когда в девушках была, тоже ее себе в косу вплетала.
Разговаривая и идя рядом с Аней, ядреная девка Тимофеевна медленно выплетала из косы вышитую бисером ленту, а потом вдруг, взмахнув сим предметом, как удавку, накинула косицу Светловой на шею.
Та едва успела подставить руки.
Но ядреная девка Тимофеевна потому и была ядреной, что обладала силою, и неимоверной, не девичьей вовсе. Косица медленно, но верно стягивалась у Ани на шее.
— Окстись! Окстись, дурында этакая! Отпусти ее, тебе говорят! — услышала вдруг уже задыхающаяся Светлова знакомый голос.
Спасение пришло в виде крепкой увесистой коряги, обрушившейся внезапно на голову девки Тимофеевны.
Обладательница коряги, милейшая женщина Елизавета Пафнутьевна Николаева, явившаяся чудесным образом невесть откуда, оттащила несопротивляющееся тело Тимофеевны чуть в сторону от тропинки.
«Замечательная, милейшая» — иные слова и в голову Ане сейчас не приходили… (Как она могла еще недавно считать эту чудесную свою спасительницу, Елизавету Пафнутьевну, грубой?) Между тем Анина хозяйка, взяв крепко за плечи уже несколько обмякшую Светлову, с силой ее встряхнула:
— Чтой-то ты маленько у меня сомлела, барышня!
Аня вдруг неожиданно и громко икнула от пережитого.
— Чтой-то… — передразнила Светлова Елизавету Пафнутьевну. — Сомлеешь тут у вас!
Анна осторожно дотронулась до шеи и с ненавистью поглядела на косицу в руках у Тимофеевны, ту самую, которая только что чуть не отправила ее на тот свет.
— Ну и обычаи у вас тут.., народные, елки-палки!
Анна отряхнула с себя бисеринки, осыпавшиеся с косицы-удавки.
— А я предупреждала, девка. Куда почапала без спросу?! Шальная вы, барышня, все-таки… У нас тут ходить по лесам-то надо умеючи…
— Она, что у вас, совсем того?!
Аня кивнула на медленно приходившую в себя и бормотавшую что-то себе под нос девку Тимофеевну.
— Ну, вроде того… Мания! — Елизавета Пафнутьевна употребила это ученое городское слово с уважением. — Баб городских она не любит. Страсть как не любит. У ей парень в город сбежал, так она с тех пор того.., сбрендила немного.
У нас тут москвичи двое, муж и жена, конску ферму завели… Лошадей напрокат хотели давать… Чтобы из города к ним приезжали отдыхать, на конях кататься. Так Тимофеевна бабу ту, фермершу, невзлюбила. Страсть как невзлюбила! И подумай! Такой наговор той фермерше сделала — от бабки-то Тимофеевна мно-ого чего знает! — та-акие слова сказала, что конь под той женщиной кувыркнулся.
Да так, что по косточкам ее едва собрали! В больнице потом пролежала чуть не год… А обратно уж к нам возвращаться — ни-ни. И правильно! Какая тут конска ферма в наших-то местах может быть?
Елизавета Пафнутьевна вздохнула и сама ответила решительно:
— Никакая.
* * *Проснувшись на следующее утро в светлой деревенской-комнатке, Анна принялась составлять план действий.
«Куда мог такой Николаев из деревни Ковда отлучиться? — думала она. — По какой-такой надобности?! Даже если бы он вовсе не собирался разлучаться с родными местами и категорически не имел таких намерений, его бы все равно забрали в армию».
С помощью сельсовета Светлова нашла в деревне нескольких Николаевых, отслуживших в армии.
Но никто из них Геннадия Олеговича Геца на фотографии не признал, никогда такого имени не слышал и никоим образом с ним в жизни своей не пересекался.
Правда, оставался еще один Николаев, которого Светловой никак не удавалось повидать.
Ей объяснили, где он живет. Но и только. И при этом Анне показалось, что собеседники как-то странно на нее поглядывали.
* * *Дом, вросший в землю, покосился. И был пустой, с запертой дверью. Аня прислонилась лбом к мутноватым стеклам окон, но ничего не увидела.
Было что-то крайне неприятное в этом пустом неухоженном доме, в этой звенящей тишине заброшенности. В жутковатом прикосновении паутины к лицу, когда Анна заглядывала в темноту раскрытого настежь сарая.
Там тоже никого не оказалось. Хотя совсем недавно еще явно водилась какая-то живность. Об этом говорили резкий запах и куриные перья, застрявшие в соломенной подстилке.
Она уже собралась было уходить, когда за спиной послышался шорох.
Светлова резко обернулась…
Но это был явно не Николаев.
Из раскрытого настежь пустого сарая, постукивая копытцами, вышел жилистый рябой поросенок расцветки далматинца.
«Надо же, а я, когда заглядывала, и не заметила его! Поросенок ты этакий! Притаился! Не поросенок, а партизан какой-то».
Свин остановился невдалеке и уставился на Светлову маленькими, злыми и, как показалось Анне, довольно умными глазами.
— Кис-кис… — позвала его Аня.
Светлова понятия не имела, какими словами следует подманивать свиней. Но тут, по-видимому, не угадала. Свин не шелохнулся. Он стоял, растопырив короткие крепкие ножки, твердо упершись ими в землю, и иронически — ну так, во всяком случае, Ане казалось — разглядывал незваную гостью.
Понятно было, что это свободолюбивое существо давно не признает над собой человеческой власти. И никакими подачками, лакомствами, приманками, а уж тем более наивным «кис-кис» человек его к себе не подманит. Так смотрят беглые каторжники или разбежавшиеся во время пожара рабы и «в бегах крепостные».
