Владимир Соколовский - Двойной узел
— Куда они столько хлеба могли девать?
— Ума не приложу, — развел руками инспектор.
— Не вижу я, Михаил, никакого выхода из этого дела. Разве сапожника начать искать? Ты ходил по адресу?
— И ходить не стал, — ответил Семакин. — Снесли давно эту улицу, я город хорошо знаю. Да и что толку? Ну найдем мы его, а он нам снова набрешет. Тем более — время упущено.
— Ну, не знаю тогда, — пожал плечами следователь.
— А я знаю? Ночами, если честно, не сплю — думаю. Там люди, между прочим, погибли. Да кто, может, от голода. У меня мать от него в войну умерла, а меня в детдоме еле выходили, когда сюда привезли. Я ведь ленинградский. Хотя, впрочем… никогда после того там не бывал. И хочется, да все, вишь, дела. — Он вдруг смущенно заулыбался, но тут же провел рукой по губам, стер улыбку. — Сержусь я на тебя, Юра.
— А что я могу сделать? — простонал Попов. — Мне уж теперь новое дело дали. По взяткам. Так что положение, сам видишь, ты уж извини, придется пока тебе самому.
— Как новое дело? — резко спросил Семакин. — А старое? Быстро это у тебя делается.
— Как есть! Да и если уж откровенно, не больно я в него верю, Миша.
— Вон оно что! — сквозь зубы сказал инспектор. — Верите, не верите. А людей-то убили!
— Да ты не сердись! — успокаивал его Попов. — Я помогу тебе, помогу. Ну что мне сделать, говори!..
— Ничего не надо делать! — отрезал капитан. — Я уж сам как-нибудь.
— Ну вот. Обиделся. А зря, между прочим. Дело-то все равно в моем производстве. И я занимаюсь его расследованием, как могу, конечно. У тебя что, задумки, версии есть? Что дальше-то?
— Да вот, — остывая, сказал Семакин, — адресочек один раздобыл, понимаешь. — И протянул листок.
Попов взял у него бумажку, прочитал вслух: «Майор в отставке Филимонов Илья Иванович. Ул. Клары Цеткин, дом…»
— Ну, действуй.
Филимонов жил на пятом этаже серого грязного пятиэтажного дома. Он сам открыл Семакину дверь — высокий румяный старик, с аккуратно зачесанными назад волосами, в выцветшей военного покроя рубашке. Тяжелый подбородок, крупные солдатские складки на щеках. Он угрюмо уставился на Семакина.
— Слушаю вас?
Инспектор вынул удостоверение, показал. Филимонов вроде смягчился немного:
— А, из органов? Проходите тогда.
Провел Семакина на кухню, посуровел снова:
— Почему, товарищ, запаздываете?
— Куда? — растерялся капитан.
— А вот туда! Второй год, понимаете, общественность пишет в органы письма, чтобы приняли меры к длинноволосикам, которые нарушают общественный порядок возле дома, и в подъездах, а вы и в ус не дуете! Вот, полюбуйтесь — удосужился в конце второго года появиться! Вы будьте спокойны — я этого так не оставлю, есть, есть задумка в Совмин написать. Полетят, полетят звезды!
Филимонов разволновался, трясущимися руками стал прикуривать папиросу. Семакин чувствовал себя крайне неловко. А старик все кричал про общественность, которую он возглавляет в борьбе с длинноволосыми, ничего больше не знающими, кроме как нарушать.
Наконец капитан не выдержал.
— Илья Иванович! — жестко сказал он. — Вы меня не поняли. Я к вам по делу. Как к оперативному работнику. Бывшему. Так что извините. Я передам, конечно…
Филимонов встрепенулся, замер на секунду, затем посмотрел внимательно на Семакина и на цыпочках вышел из кухни.
Появился через минуту: шею стягивал узкий армейский галстук, на плечах топорщился старый темно-зеленый китель. Встал перед Семакиным, откашлялся, сдавленно произнес:
— Я готов. Попрошу в комнату.
Выслушав инспектора, он долго тер лоб, потом закурил и сказал:
— Боюсь, что вряд ли смогу быть полезным. Я к этому делу никогда больше отношения не имел. Хотя, помню, от унижения зубами скрипел тогда — какие сволочи, а? А мы их ну ни в какую взять не можем. Неужто они снова вывернулись? Это надо же, двоих человек зараз пристукнуть! Правда, насчет того, что это обязательно та банда должна быть, бабка еще надвое сказала, тем более что молодого там видели, говорите. Вот про старшего лейтенанта вы мне большую новость сказали. Ну, ладно! Попробую, чем могу, как говорится. Есть мыслишка. Я распространяться пока не буду, получится — ладно будет, а не получится — какой с меня спрос! И то говорят, что старый конь, мол, борозды не испортит. Вы телефончик-то оставьте на всякий случай — звякну на днях, даст бог.
Семакин вернулся в управление. Надо было готовиться к министерской проверке. По правде говоря, он очень ждал звонка. Но ни на второй, ни на третий день, ни на четвертый Филимонов не позвонил. На пятый день в телефоне прошелестел тихий голос:
— Это я, майор Филимонов, не припомните, случаем?
Инспектор чуть не выронил трубку. Закричал:
— Ну, что? Как наши дела?
— Дела-то? Да так, продвинулись маленько. Надо бы нам в одно местечко вместе скататься. Возражать не будете? Полезное знакомство можете завести.
— Я сейчас, сейчас! — крикнул Семакин. — Вы откуда звоните?
— Я звоню из автомата на углу вашего здания и жду вас там же сию минуту.
— Иду! — Семакин бросил трубку и кинулся в канцелярию расписываться в книге ухода.
Скатился по лестнице, вынырнул на улицу. Тут же его цепко ухватили за локоть.
— Здравствуйте, товарищ!
— Куда ехать-то? — переводя дыхание, спросил Семакин.
— Да ехать порядком надо. За город, в Зарецк.
…Машина остановилась перед двухэтажным восьмиквартирным домом. Инспектор помог Филимонову выйти, таинственно шепнул:
— Вы уж извините, машину опергруппа ждет.
Старик выпрямился, насупился, обошел машину спереди. Остановился возле дверцы, протянул шоферу руку, гаркнул торжественно:
— Успехов вам, товарищ!
На первом этаже было три квартиры. Филимонов подошел к одной из дверей, нажал пуговку звонка. Тот звякнул коротко и пронзительно. Дверь открылась, выглянула пожилая женщина.
— Мы к соседу вашему, — сказал старый оперативник, оттирая ее плечом. — Он дома?
Женщина посторонилась, и они вошли в квартиру.
Комнатешка маленькая, низкая, с железной кроватью в одном углу и обшарпанным столом в другом. За столом сидел тощий небритый субъект и ел кильку, бросая головы и хвосты в пол-литровую банку. Рядом стояла откупоренная, но еще не початая бутылка «Вермута». Человечек был верный, сморщенный, лет шестидесяти. Увидав посторонних, он буркнул:
— Кто такие? Чего надо?
— Из органов, — внушительно произнес Филимонов. Желтые глазки хозяина метнулись на потолок и застыли.
— Насчет паспорта, что ли? Это уж у меня все в порядке, не беспокойтесь. — Он полез в карман пиджака, испачканными пальцами извлек оттуда трухлявую книжицу, протянул.
Филимонов отвел его руку, вкрадчиво сказал:
— Здравствуй, Мухомор.
Тот пристально оглядел их обоих, прищурился:
— Здравствуйте, коли не шутите. Давненько меня так не кликали. Кто такие есть? Кишка, ты, что ли?
— Худая у тебя, Мухомор, память стала, сгубил ты ее этим вот делом. — Филимонов подошел к столу, постучал пальцем по бутылке. — Негоже старых знакомых забывать. Оперуполномоченный Филимонов.
Мухомор немного помолчал, вспоминая, затем быстро вытер руки какой-то грязной тряпкой и, осклабившись, сунул старику дряблую ладошку.
— Здорово! Опять по мою душу прискакал? Как вынырнул, ей-бо. А я тут живу, ни сном, ни духом.
Старый опер глядел в окно, будто не замечая протянутой руки. Потом сказал:
— Нехороший ты, Мухомор, человек. Ты зачем мне тогда, в сорок третьем, наврал, что никакого старшего лейтенанта знать не знаешь? Правду-то закосил, а? Расскажи-ка давай, ну.
— А зачем тебе? — осторожно спросил Мухомор.
— Да мне-то зачем! — махнул рукой Филимонов. — Вот, человек интересуется. Из органов. Убийство раскрывает. Да ты не трусь, чего тебе теперь бояться?
— А я и не боюсь. Тридцать два года прошло — мне что было и что не было — все списалось. Но помогать вам не хочу и не буду. Старые, знаешь, счеты.
— Будешь. Я к тебе, Мухомор, как к человеку сегодня пришел, и это ты понимать должен. Мне через месяц шестьдесят девять стукнет, а я пять суток спать не ложился — все тебя искал да рыскал. Ты уж это поимей в виду. И человека, — он показал на Семакина, — не огорчай, ох не огорчай, большой это человек.
— А ты меня не пугай! Тогда не испугал — теперь подавно. Я, конечно, спрашивать не стану, как ты меня, старая ищейка, нашел. Я ведь — помнишь — в сорок четвертом отсюда дернул — да сел аж в Алма-Ате, по чужой ксиве.
— Я знаю, — спокойно сказал Филимонов. — Только зачем, скажи на милость?
Мухомор обмяк на табуретке, замотал головой.
— Больно боялся тогда, начальник. Уж так боялся — волком по ночам выл, грудь царапал. Через полгода успокоился маленько. Только вдруг чую — цапает меня кто-то. Да потихоньку, да незаметно, да ловко так, — обезумел я тогда, рванул отсюда через весь Союз да в Алма-Ате на первой же карманной краже и попался.
