Светлана Успенская - Королеву играет свита
Нина Колыванова была расстроена. Она всегда относилась к Тарабрину неприязненно. Своей показной не правильностью он шел вразрез с ее представлениями о пути в творчестве. Она училась на актрису, мечтала сыграть тургеневскую героиню, в гулянках принципиально не участвовала и считалась максималисткой.
Про Тарабрина на курсе ходили слухи, что в его шкафу в общежитии висит иконка, и, хотя никто не видел, как он на нее молится, уже один этот слух настораживал. Потом про него говорили, что он тайный антисоветчик, ругает советскую власть, что, мол, это она загубила деревню, целые крестьянские подворья вымерли от раскулачивания, от продразверстки и продналога, и что родная мать никогда не станет морить своих детей голодом, разве что мачеха…
А чего стоила его связь с этой поэтессой! Ни для кого не было секретом, что они частенько запирались в комнате, в то время как приятели Тарабрина ждали под дверью, когда у них это закончится. Разве такое поведение совместимо с правилами советского общежития? А теперь, говорят, у него какая-то новая фифа из одного толстого журнала. Наверное, через нее он проталкивает свои странные рассказики, в печать, а гонорары делит пополам с любовницей.
А чего стоит антисоветчина, которую он напевает, сидя на подоконнике общежития? Там даже есть неприличные слова! «Слева молот, справа серп — это наш советский герб. Хочешь жни, а хочешь — куй, все равно получишь…»
Защита диплома Тарабрина прошла ни шатко ни валко. фильм про раскулачивание зрителям показался скучным.
— Ты, Тарабрин, талдычишь все про своих мужиков, — раздраженно высказался один из педагогов. — Сейчас это не актуально. Неколхозное крестьянство, как известно, реакционная сила. Сейчас про рабочий класс нужно снимать.
Через несколько лет высоколобые критики разглядят в этой ученической работе некую тарабринскую изюминку, увидев за перипетиями мужицкой судьбы кафкианские метания маленького человека.
На личном фронте дела у Ивана в то время складывались удачно. У него был в разгаре роман с заведующей литературной частью одного из толстых журналов Олей Колокольниковой. Он был целиком погружен в перипетии их отношений и не видел никого вокруг.
Может быть, поэтому Нина Колыванова, пухлая девушка с высокой грудью, которая выступала против него на комсомольском бюро и в которой он тогда не узнал свою будущую жену, оставила его безучастным, не вызвав ни ненависти, ни раздражения?
— Дуреха, — лишь усмехнулся он, выслушав ее пылкие обличения.
Он знал, как безжалостно жизнь обламывает вот таких наивных простушек с яркими васильковыми глазами и косой толщиной в корабельный канат и что из них потом получается… А получаются из них прожженные циничные бабы, смолящие «Беломорканал», грубые, развязные, расхристанные.
Оля Колокольникова остро переживала неудачу Ивана. Ей нравился его дипломный фильм.
— Чувствуется, что ты неравнодушен к своему герою, — говорила она.
Густая челка падала на глаза, отбрасывая угольную тень. — И это неравнодушие искупает огрехи. Они, твои профессора, ничего не понимают! Они требуют от тебя выполнения кинематографических законов, которые сами же написали. А гениям, между прочим, законы не писаны!
— Дуракам тоже, — парировал Тарабрин, обнимая ее. — Ну, ты меня уже в гении записала.
Они жили в комнате в доме у Никитских ворот, в коммуналке, которая служила обиталищем полусотни Крикливых, скандальных жильцов. Там, среди чада коммунальной кухни и вечных препирательств по поводу ванной, они были счастливы.
Сидя с ногами на продавленном диване, Оля вязала что-то бесконечное, неопределимое. Иван, примостив на коленях доску, клал сверху тетрадь и писал в нее мелким бисерным почерком, экономя бумагу, очередной рассказ. Порой в тихую комнатушку, отгороженную от внешнего мира стеной семейного благополучия, заходили друзья.
И опять они пили, тесно усевшись за столом, пели песни, читали стихи, яростно спорили, строили планы…
Осенью Тарабрин повез Олю к себе на родину. Всю дорогу он нервно курил в тамбуре — опасался, что его будущая жена придется не по душе строгой неулыбчивой матери.
— Что-то она в очках ходит? — певуче спросила мать, нимало не стесняясь будущей невестки. — Что, глаза худые? А тощая-то такая, квелая… Килы нет у нее?
Перед отъездом мать спросила, со сдержанной любовью глядя в заросшее скуластое лицо сына:
— Водочкой-то сильно увлекаешься, Ванюша? — Глаза ее смотрели с суровой строгой нежностью.
— Нет, не очень, — соврал Иван, глядя в сторону. И тут же стал оправдываться:
— Понимаешь, у нас без этого никакие дела не делаются. С этим надо выпить, с тем… А потом ведь и друзья есть, их тоже нельзя обидеть.
После возвращения в Москву суматошная столичная жизнь закрутилась с новой силой. Тарабрину было уже за тридцать, а он еще числился в начинающих.
Это его угнетало. Снимать ему не давали. Сценарий фильма сначала надо было «пробить» в Министерстве культуры, получить финансирование, утвердить актеров — весь этот клубок проблем обозначался термином «выйти в производство» или «запуститься». Тарабрин горячился, ссорился с чиновниками, устраивал скандалы на студии и в короткое время нажил себе множество врагов.
Время вынужденного безделья нужно было как-то заполнять. Нужно было зарабатывать деньги, чтобы кормить молодую семью. Способ подсказали друзья. Он назывался «написание заявки на сценарий». Нужно было написать заявку с кратким изложением сюжета, пять-шесть страничек текста, получить за них аванс, потом месяц-два писать сценарий, и если даже он почему-то не проходит, аванс все равно оставался за автором. А это 1500 рублей! Это давало молодой семье кое-какие деньги. На оплату комнаты, на книги и на вино хватало. А больше — зачем?
Кроме того, режиссеры, соблазненные фактурной внешностью Ивана, стали приглашать его в качестве актера. Тарабрин пропадал на съемках, а не венчанная и не расписанная жена оставалась дома.
Он возвращался со съемок усталый, вымотанный, злой как черт, стараясь напускной грубостью прикрыть виноватость, неуловимо сквозившую во взглядах, в движениях, в походке. От него пахло чужим гостиничным духом, женскими цветочными духами — еле уловимым запахом запретной любви. Это означало одно: очередной съемочный роман расцвел и завял в располагающей к флирту атмосфере киноэкспедиции.
Оля мудро молчала. Если любит ее, то останется, а если не любит…
Включив ночник и положив на колени дощечку, Иван вновь что-то строчил в мятых ученических тетрадях всю ночь напролет. Без этого он не мыслил своего существования.
Глава 3
Между тем Нина Колыванова, пылкая комсомолка с толстой, толщиной с корабельный канат, косой находилась в самом начале своей кинематографической карьеры. Она обладала характерной русской внешностью в ее упрощенном понимании (коса до попы и грудь копной), и режиссеры наперебой звали сниматься в фильмах, где от нее не требовалось особого актерского мастерства — знай себе выпучивай глаза так, чтобы в них читался энтузиазм ударника первой пятилетки, или делай самоотверженную мину неукротимого борца с империализмом.
Летом 1960 года она прошла пробы в картине «Красный рассвет над Днепром», и ее утвердили на роль Настены. Фильм должен был сниматься неподалеку от Херсона. Режиссер был молодой, он мечтал быстро сделать себе имя на конъюнктурном кино, и потому сценарий им был выбран тоже вполне конъюнктурный. Нина должна была играть очередную комсомолку, которая, поверив в светлые идеалы революции, отдает свою жизнь во имя далекого будущего.
Для съемок было выбрано чрезвычайно живописное село километрах в пятидесяти от моря. Беленые хатки, прячась в тени вишневых садов, красиво стекали с холма в просторную долину. Через село катила прозрачные воды река, местная пацанва ласточкой ныряла с плотины в воду. А всего в часе езды в просторной чаше изъеденных ветром берегов плескалось ласковое Черное море.
Каждый вечер съемочная бригада дружно загружалась в экспедиционный автобус и отправлялась купаться. В корзинах гремели бутылки самогона с кукурузными початками вместо пробки, благоухало копченое сало, а мягкий деревенский хлеб в содружестве с домашней чесночной колбасой вызывал обильное слюнотечение. Все это были презенты местных жителей, осчастливленных возможностью участвовать в съемках.
Партнером Нины по фильму был некий Юра Сорокин, долговязый, нескладный парень с огромными карими глазами и добрым бесформенным ртом. В первый день, увидев Нину, он точно онемел и не смог вымолвить ни слова в ее присутствии. На первых порах он смущался, краснел и бестолково мычал при ней, но потом осмелел и даже стал потихоньку ухаживать. В фильме он играл изобретателя нелепых машин, эдакого деревенского Кулибина, соблазненного мечтой о светлом будущем. В конце фильма он геройски погибал от кулацкого обреза.
