Энн Перри - Пожар на Хайгейт-райз
– Вы пьяны! – яростным шепотом выкрикнула Селеста, что было услышано всеми по всей столовой.
– Напротив, я совершенно трезв, – ответил Шоу, посмотрев на бокал в своей руке. – На меня не подействовало даже самое лучшее бургундское покойного Теофилиуса – потому что я его не так уж много выпил. А что касается его великолепного портвейна, то я к нему пока что вообще не прикасался. Самое малое из всего того, чем я обязан бедному Эймосу, это способность собрать вместе все свои мысли, когда я говорю о нем, хотя, Бог свидетель, у меня имеется немало поводов напиться пьяным. Меня лишили жены, лучшего друга и своего дома. И даже полиция, которая прилагает все усилия, кажется, до сих пор не имеет ни малейшего понятия, кто это сделал.
– Крайне недостойная речь, – очень тихо произнесла Пруденс, но ее все же услышали по крайней мере человек десять.
– Вы хотели говорить о мистере Линдси, – напомнил доктору Олифант.
Шоу взял себя в руки, опустил бокал и поставил его на стол.
– Да, спасибо, что напомнили. Сейчас не время и не место поминать о моих утратах. Мы собрались, чтобы почтить память Эймоса, воздать ему по справедливости, сказать, каким он был в действительности. Мы оказали бы ему самую бездарную услугу, если бы стали рисовать его в нежно-пастельных тонах и всячески лакировать, не упомянув ни про его победы, ни про поражения.
– О мертвых не следует говорить плохо, Стивен, – заметила Анжелина, прокашлявшись. – Это совершенно не по-христиански и вообще не нужно. Я с уверенностью могу сказать, что мы все любили мистера Линдси, питали к нему самые лучшие чувства.
– Ничего подобного, – возразил ей Шоу. – Вам известно, что он был женат на африканке? Черной, как туз пик, – и прекрасной, как летняя ночь? И у них были дети – но они все остались в Африке.
– Нет, неправда, Стивен… это совершенно невозможно! – Селеста сделала шаг вперед и твердой рукой взяла его за локоть. – Его нет с нами, он не может и слова сказать в свою защиту…
Шоу стряхнул ее руку и резко оттолкнул ее.
– Черт побери, ему не нужны слова защиты! – выкрикнул он. – Женитьба на африканке – это никакой не грех! У него были грехи, полным-полно… – Он экспрессивно взмахнул руками. – В молодости он вел себя буйно, слишком много пил, дурачил дураков, особенно богатых; он любил женщин, которые, совершенно несомненно, ему не принадлежали. – Его лицо скривилось, голос упал. – Но он знал, что такое сочувствие и сострадание, особенно после того, как сам испытал настоящую боль. И он никогда не был ни лжецом, ни изувером! – Доктор оглядел всех собравшихся. – Он никогда не распространял сплетни и умел хранить тайну – до самой могилы. Он никогда не был претенциозен и за версту видел ханжу, он ненавидел ханжество во всех его формах и проявлениях.
– Мне все же кажется… – начал Клитридж, взмахнув руками, словно пытался отвлечь от Шоу внимание присутствующих. – Нет, правда, я…
– Вы можете разглагольствовать по поводу кого угодно другого, если вам это так нравится. – Голос Шоу снова зазвучал очень громко. – Но Эймос был моим другом, и я буду говорить о том, каким он был в действительности. Мне осточертело слышать банальности, пошлости и всякую ложь, осточертело и надоело до тошноты! Вы, даже говоря о бедной Клем, не сумели найти ни одного искреннего и правдивого слова! Вы вывалили на нас кучу благочестивого вздора, который вообще ничего не значит, и ничего не сказали о том, какой она была на самом деле. Вы пытались представить ее тихой и послушной, невежественной бедной женщиной, которая всю жизнь кому-то повиновалась, присматривала и ухаживала за мной и занималась бессмысленными делишками, обхаживая бедняков в нашем приходе. Вы представили ее бесцветной, малодушной, лишенной духовности и тупоумной. А она такой отнюдь не была! – Шоу уже разъярился, его прямо-таки разрывало от горестных переживаний, лицо покраснело, глаза горели, он дрожал всем телом. Даже Селеста не смела его больше перебивать. – Все это не имеет с Клем ничего общего! У нее было больше мужества, чем у вас у всех, вместе взятых! И больше честности!
Питт с трудом отвлекся от доктора и огляделся по сторонам, наблюдая за лицами остальных собравшихся. Не видно ли у кого-то признаков страха перед тем, что Шоу может сказать далее? На лице Анжелины было заметно беспокойство, на лице Селесты – отвращение, но страха, ужаса не было, а он должен был как-то проявиться, если бы они знали о результатах расследований Клеменси.
Видимое в профиль лицо Пруденс тоже ничего такого не выражало, да и лицо Джозайи, почти скрытое за нею, – тоже, разве что напряженность и презрительное недовольство.
– Богу одному известно, как такая женщина могла родиться в семействе Уорлингэмов, – продолжал Шоу, крепко сжав кулак. Он согнулся, словно намереваясь броситься в бой. – Старина Теофилиус был претенциозный, напыщенный и жадный старый ханжа! И распоследний трус!
– Как вы смеете!.. – Селеста была слишком разъярена, чтобы заботиться о приличиях. – Теофилиус был прекрасный, добрый и справедливый человек, он жил честно и всю жизнь занимался благотворительностью! Вы сами жадный и трусливый! Если бы вы лечили его должным образом, как должны были – и в качестве его зятя, и его лечащего врача, – он бы, вероятно, и сегодня был жив!
– И в самом деле, был бы, – добавила Анжелина, тряся щеками. – Это был благородный человек, он всегда выполнял свой долг!
– Он умер, растянувшись на полу, а вокруг валялись деньги, тысячи фунтов! – взорвался наконец Шоу. – Если его кто-то убил, это, вероятно, тот, кто его шантажировал!
Воцарилось ледяное ошеломленное молчание. Все были просто потрясены. В течение нескольких секунд этой оглушительной тишины никто не смел даже перевести дыхание. Потом раздался вскрик Анжелины и приглушенное рыдание Пруденс.
– Боже мой! – произнесла наконец Лелли.
– О чем вы, черт возьми, г’рите?! – требовательным тоном осведомился Латтеруорт. – Это невероятн’! Возмутительн’! Теофилиус Уорлингэм был выдающийся человек и достойный член наш’ общества, и у вас не может быть никаких оснований г’рить о нем подобные вещ’! Эт’ ведь не вы его там обнаружили, не правда ли? Кто утверждает, что там были все эти деньги? Мож’, он собирался сделать какую-то крупную покупку!
Лицо Шоу выражало полное отвращение и насмешку.
– На семь тысяч четыреста восемьдесят три фунта? Наличными?
– Но, возможно, он просто держал все свои деньги дома? – тихо высказал свое предположение Олифант. – Некоторые именно так и поступают. Он, вероятно, пересчитывал их, когда с ним случился приступ. Это ведь был приступ, отчего он умер, не так ли?
– Да, это был приступ. Удар, – согласно кивнул Шоу. – Но деньги были разбросаны по всей комнате, а пять банкнотов он зажал в руке, а руку вытянул вперед, словно собирался их кому-то отдать. Все указывало на то, что перед смертью он был там не один.
– Это чудовищная ложь! – Селеста наконец обрела голос. – Ужасная и гнусная, и вы это отлично знаете! Он был совершенно один, бедняга. Это Клеменси его обнаружила и позвала вас.
– Да, Клем его обнаружила и позвала меня. Это не подлежит сомнению, – согласился Шоу. – Но он лежал на полу у себя в кабинете, а французские окна были распахнуты в сад – и кто может утверждать, что она была первой, кто там оказался? Он уже почти окоченел, когда она туда пришла.
– Ради бога, прекратите! – заорал Джозайя Хэтч. – Мы говорим о вашем тесте! И о брате сестер Уорлингэм! Вспомните о приличиях!
– Приличия? – Шоу повернулся к нему. – Нет ничего неприличного, когда говорят о смерти. Он лежал на полу с лиловым лицом, глаза вылезли из орбит, тело уже остыло, а в кулаке он сжимал пятьсот фунтов в казначейских билетах, сжимал так, что мы не могли их вытащить, прежде чем начать его убирать и укладывать в гроб. Что в этом было неприличного, так это то, откуда взялись эти проклятые деньги!
Все начали неловко и тревожно переговариваться и передвигаться; половина гостей боялась даже смотреть друг на друга, но никто никак не мог разрядить обстановку. Кто-то нервно покашливал.
– Шантаж? – громко переспросил кто-то. – Нет, только не в случае с Теофилиусом!
Какая-то женщина нервно захихикала и тут же прикрыла рот затянутой в перчатку ладонью, стараясь подавить неуместный смешок.
Кто-то еще переговаривался свистящим шепотом, но он сразу смолк.
– Гектор! – раздался ясный голос Лелли.
Клитридж стоял с ало-красным лицом, совершенно обескураженный и несчастный. Какая-то сила, не его собственная, выдвинула его вперед, туда, где во главе стола стоял Шоу. Селеста последовала за ним, чуть сзади и сбоку, с побелевшими губами и вся дрожа от ярости.
– Гм! – Клитридж прочистил глотку. – Гм! Я… э-э-э… – Он огляделся по сторонам, диким взглядом обшарил комнату, словно надеясь обрести какую-то помощь или поддержку, – и ничего подобного не обнаружил. Тогда он еще раз посмотрел на Лелли. Его лицо стало совершенно пурпурным. И тут он сдался. – Я э-э-э… боюсь, что это именно я был с… с Теофилиусом, когда он умер… э-э-э, по крайней мере, незадолго до… Он… э-э-э… – Тут он снова громко, с усилием прокашлялся, как будто у него что-то застряло в горле. – Он, э-э-э… он прислал мне записку, просил прийти к нему, прислал с одним из… э-э-э, мальчиков-певчих из церковного хора, у которого… э-э-э… – Викарий умоляющим взглядом посмотрел на Лелли и встретил ее твердый взгляд, выражающий безжалостную, неумолимую решительность. Он открыл рот, хватанул воздуху и продолжил голосом, полным глубочайшего страдания: – Я прочитал его записку и тут же пошел к нему – он настоятельно этого требовал. Я, э-э-э… обнаружил его в крайне возбужденном состоянии, я никогда прежде его таким не видел. – Клитридж прикрыл глаза, и его голос поднялся до визга – он наконец получил возможность освободиться от переполнявшего его ужаса. – Он был вне себя. Он что-то говорил, захлебываясь и задыхаясь, размахивал руками. На столе лежали пачки казначейских билетов. Я даже не смел подумать, сколько там было денег. Он, казалось, впал в неистовство, обезумел. Я умолял его позволить мне послать за врачом, но он даже слышать об этом не желал. Не уверен, что он вообще понимал, что я ему говорю. И все продолжал настаивать, что должен исповедаться в своих грехах. – Глаза Клитриджа вращались, как у испуганной лошади, и он смотрел куда угодно, только не на сестер Уорлингэм.
