Эмиль Габорио - Преступление в Орсивале
Г-н Домини был до отчаяния хладнокровен.
— Давайте разберемся, — предложил он после небольшой паузы, — где вы провели ночь, откуда у вас деньги и что это за адрес?
— А! — воскликнул Гепен в бессильной ярости. — Я сказал бы вам, да вы все равно не поверите! — Следователь собрался задать новый вопрос, но Гепен опередил его и, неистово сверкая глазами, повторил: — Да, не поверите! Разве такие, как вы, способны поверить человеку вроде меня? У меня, как вы выражаетесь, сомнительное прошлое. И меня все время тычут носом в это прошлое, как будто от него зависит будущее. Ну ладно, я действительно кутила, игрок, выпивоха, лодырь. И что из того? Да, я был арестован полицией, обвинен в нарушении порядка в ночное время и осужден за преступление против общественной нравственности. Но что это доказывает? Я погубил свою жизнь, но пострадал от этого только я. Мое прошлое! Но разве я не расплатился за него!
Гепен уже совершенно оправился и, обретя под влиянием воспоминаний даже нечто вроде красноречия, говорил с неистовой горячностью, потрясавшей слушателей.
— Раньше я и не думал, что пойду в услужение. Мои отец был состоятелен и даже богат. У него была земля в окрестностях Сомюра, и он слыл одним из лучших садоводов в департаменте Мен и Луара. Он заставлял меня учиться, и с шестнадцати лет я постигал садоводство в Анже у Леруа. Через четыре года меня уже считали знатоком своего дела. На мое несчастье, отец, уже давно вдовевший, умер. Он оставил мне превосходные земли стоимостью, по меньшей мере, сто тысяч франков. Я продал их за шестьдесят тысяч и отправился в Париж. В ту пору я словно обезумел. Я испытывал лютую, неутомимую жажду наслаждений, хотел изведать все радости жизни и притом обладал железным здоровьем и шестьюдесятью тысячами. Я считал, что Париж тесен для моих пороков, в нем, казалось мне, недостает возможностей для удовлетворения всех моих вожделений. И еще мне думалось, что шестидесяти тысяч мне хватит навечно. — Гепен умолк, вспоминая давнее прошлое, и прошептал: — Да, славное было времечко! — Потом продолжил рассказ: — Через восемь лет деньги кончились. Я остался без гроша, но хотел продолжать прежний образ жизни. Надеюсь, вы меня понимаете? Вот в ту пору как-то ночью и зацапали меня полицейские. Я отсидел три месяца. Вы найдете мое дело в префектуре полиции. Из него вы сможете узнать, что, выйдя из тюрьмы, я впал в постыдную, омерзительную парижскую нищету. В нищету, когда нечего есть, но ты всегда пьян, когда не имеешь башмаков, но целыми днями протираешь локти в кабачках; в нищету, которая кишмя кишит на танцульках в предместьях, скопом набивается в гнусные ночлежки и сговаривается на кражи в печах для обжига извести. Вы прочтете в моем деле, что я жил среди шулеров, сутенеров, проституток, и это будет правда.
Достойный мэр Орсиваля подавленно думал: «Боже праведный! До чего же нагл и циничен этот злодей! И подумать только, что в любой день к тебе в дом могут заслать под видом слуги такого вот негодяя!»
Судебный следователь молчал. Он чувствовал: для Гепена настал тот редкий момент, когда человек в порыве страсти становится неслыханно откровенен и выдает самые затаенные свои мысли.
— Но одного, — продолжал несчастный, — вы в моем деле не прочтете. Вы не узнаете из него, что эта гнусная жизнь омерзела мне до того, что хоть в петлю лезь, и я решил покончить с нею. Не узнаете о моих усилиях, отчаянных попытках вырваться из нужды, о моем раскаянии и о новых падениях. Прошлое вроде моего — тяжкий груз. В конце концов мне удалось встать на ноги. Свое дело я знал, и мне дали работу. Я переменил четыре места, прежде чем по рекомендации одного из бывших моих хозяев попал сюда. Мне тут понравилось. Да, правда, жалованье я тратил авансом… Чего уж там, себя не переделаешь. Но поинтересуйтесь: кто-нибудь когда-нибудь жаловался на меня?
Давно известно: самые ловкие и опасные преступники — это те, кто получил кое-какое образование и обладал прежде определенным достатком. И если подойти с такой меркой, то Гепен был исключительно опасен. Так думали присутствующие, когда он, исчерпав этой речью весь запас сил, стирал со лба обильный нот.
Но г-н Домини не упускал из виду план атаки.
— Все это прекрасно, — молвил он, — и в свое время и в соответствующем месте мы вернемся к вашей исповеди. А пока не соблаговолите ли рассказать, где вы провели ночь, и объяснить происхождение обнаруженных при вас денег?
Упорство следователя, похоже, привело Гепена в отчаяние.
— Ну что вы хотите, чтобы я вам сказал? Правду? Вы ей не поверите. Так что мне лучше молчать. Это судьба.
— Предупреждаю, — заметил следователь, — что в ваших интересах не упорствовать в молчании. Против вас выдвинуты настолько тяжкие обвинения, что я буду вынужден арестовать вас по подозрению в убийстве графа и графини де Треморель.
Эта угроза произвела на Гепена совершенно невероятное действие. Две большие слезы блеснули у него в глазах и медленно сползли по щекам. Силы покинули его, и он упал на колени, умоляя:
— Сжальтесь! Прошу вас, сударь, не арестовывайте меня! Клянусь, я невиновен!
— Тогда рассказывайте.
— Ну что ж, — произнес Гепен и встал. Но вдруг все в нем переменилось. Топнув в ярости ногой, он воскликнул: — Нет! Я не могу, не стану рассказывать! Граф — единственный, кто мог бы меня спасти, но он мертв. Я невиновен, и однако, если преступников не найдут, я погиб. Все против меня… Делайте со мной что хотите, я не скажу ни слова.
Решимость Гепена, подтверждаемая и непреклонным выражением глаз, ничуть не удивила судебного следователя.
— Вы одумаетесь, — предупредил он. — Но только когда вы решите говорить, я не дам вашим словам той веры, какую дал бы сейчас. И притом, возможно… — Тут следователь стал отчетливо выделять слова, как бы желая придать им особый вес и пробудить у обвиняемого надежду на прощение: — Возможно, что вы имели к преступлению только косвенное отношение, а в этом случае…
— Да не имел я никакого отношения! — прервал его Гепен. — Вот ужас! Быть невиновным и не иметь возможности оправдаться!
— В таком случае, — гнул свое г-н Домини, — вы, надеюсь, не будете против, если мы продолжим допрос возле трупа госпожи де Треморель?
Обвиняемый и глазом не моргнул при этой угрозе. Приведенный в залу, где лежало тело графини, Гепен спокойно и безучастно взглянул на нее и лишь произнес:
— Ей повезло больше, чем мне. Она мертва и уже отстрадала свое, а меня, невинного, обвиняют в ее убийстве.
Г-н Домини предпринял еще одну попытку:
— Гепен, я заклинаю вас, если вы хоть что-то слышали о предполагавшемся убийстве, признайтесь. И если вам известны убийцы, назовите их. Откровенностью и раскаянием вы облегчите свою участь.
Гепен, уже смирившийся с судьбою, лишь безнадежно махнул рукой.
— Клянусь вам всем самым святым, я невиновен. И тем не менее, если не найдут преступников, я погиб.
Г-н Домини все больше укреплялся в своих предположениях. В сущности, следствие не такая уж сложная штука, как может показаться. Самое трудное и самое главное — сразу же ухватиться за кончик зачастую весьма запутанной нити, которая через лабиринт уверток, умолчаний и лжи обвиняемого в конце концов приведет к истине. А г-н Домини был уверен, что держит эту драгоценную нить в руках. Ему было прекрасно известно, что уж коли он изловил одного из убийц, остальные тоже не уйдут от него. Наши тюрьмы, где кормят вполне съедобной похлебкой и где на койках мягкие тюфяки, развязывает язык не хуже, чем средневековая дыба или испанский сапог.
Следователь передал Гепена бригадиру и приказал не спускать с него глаз. А также велел привести Подшофе.
Этот-то не слишком огорчался. Он уже столько раз вступал в столкновение с законом, что еще один допрос погоды не делал. Папаша Планта отметил, что старый браконьер не столько встревожен, сколько раздосадован.
— Этот человек на скверном счету в моей коммуне, — шепнул мэр судебному следователю.
Подшофе расслышал этот отзыв и усмехнулся. На вопросы следователя он рассказал — честно, откровенно и очень подробно — об утренних событиях, о том, как он не хотел идти к мэру, но сын настоял. Объяснил, почему они сговорились солгать. И тут разговор, естественно, зашел о его прошлом.
— Уж поверьте, я стою большего, чем молва обо мне, — заявил Подшофе. — Есть немало людей, которые не могут о себе так сказать. Кое о ком… О некоторых, — поправился он, глянув на г-на Куртуа, — я знаю такое, что вздумай я дать волю языку… Шастая по ночам, всякого насмотришься. Но об этом молчок.
Его попытались заставить объяснить, что он имеет в виду, но тщетно. Тогда спросили, где и как он провел ночь. Подшофе ответил, что в десять он вышел из кабачка и пошел в лес Мопревуар поставить силки, вернулся около часу и лег спать.
— Можете проверить, — добавил он. — Силки до сих пор там, и может даже, какая-нибудь дичь в них попалась.
