Филлис Джеймс - Череп под кожей
Горриндж улыбнулся.
– Я должен провести эксперимент над моими гостями и понаблюдать, как они отреагируют. В следующие выходные на Корси будут играть «Герцогиню Амальфи». Если бы это было изваяние мужской руки в натуральную величину, мы могли бы использовать его в качестве реквизита. Но, даже пребывая в полном отчаянии, герцогиня едва ли могла бы спутать ее с рукой мертвого Антонио.
Эта аллюзия не тронула Гаскина, который никогда не читал Уэбстера.
– И в самом деле нет, сэр, – пробормотал он и улыбнулся своей хитрой, льстивой улыбкой.
Через пять минут он наконец проводил клиента и поздравил себя, преждевременно уверившись (ибо, несмотря на взлелеянную в себе чувствительность, он никогда не был провидцем), что никогда больше не увидит руку давно умершей принцессы.
Глава четвертая
Менее чем в двух милях от того места, в кабинете врача на Харли-стрит, Айво Уиттингем, свесив ноги с кушетки, наблюдал, как доктор Крэнтли-Мэзерс шаркающей походкой возвращается к столу. На докторе, как всегда, был старый, но хорошо сшитый костюм в тонкую полоску. Ни один больничный атрибут, такой как белый халат, никогда не вторгался на территорию его кабинета. Да и сам кабинет с аксминстерским ковром, эдвардианским письменным столом со снимками внуков сэра Джеймса и его выдающихся пациентов в серебряных рамах, фотографиями со спортивных состязаний и портретом некоего явно процветающего предка, который взирал на них с резной каминной полки из мрамора, явно преисполненный гордости за это заведение, больше походил на обиталище ученого, нежели врача. К тому же здесь без особого усердия следили за чистотой, препятствующей распространению инфекций. Однако, как подозревал Уиттингем, бактериям могло бы хватить ума спрятаться в другом месте, а не в кресле с добротной обивкой, где пациенты сэра Джеймса сидели в ожидании консультации. Даже кушетка не выглядела как больничная койка: обитая коричневой кожей, с элегантными ножками, она навевала мысли о библиотечных лестницах восемнадцатого века. Видимо, предполагалось, что если кто-то из пациентов сэра Джеймса и выкажет причуду, пожелав раздеться, это никоим образом не будет связано с состоянием его здоровья.
Врач оторвался от книжечки с бланками рецептов и спросил:
– Селезенка вас сильно беспокоит?
– Учитывая, что она весит двадцать фунтов и я выгляжу и чувствую себя как кривобокая беременная женщина, то да, можно сказать, беспокоит.
– Возможно, через какое-то время вам станет лучше. Но не сразу. Посмотрим через месяц.
Уиттингем зашел за раскрашенную восточную ширму – позади нее на стуле была сложена его одежда – и принялся натягивать штаны на огромный живот. Он подумал: это все равно что таскать за собой свою смерть, чувствуя, как она растягивает его мышцы словно зародыш демона, который никогда не шевелится. Он напоминает о себе тяжестью мертвого груза, уродством, которое он видит в зеркале всякий раз, когда принимает ванну и задумывается, что носит внутри себя. Выглянув из-за ширмы, он заговорил, но его голос утонул в полотне сорочки:
– Насколько я понял, вы объяснили увеличение селезенки тем, что на нее легла функция производства красных кровяных телец, которые больше не образуются в моей крови.
Сэр Джеймс даже не поднял головы и произнес с исключительной беззаботностью:
– Примерно так и происходит, да. Когда один орган перестает функционировать, его работу берет на себя другой.
– Так будет ли с моей стороны бестактно поинтересоваться, какой орган соизволит принять на себя эту функцию, когда вы вырежете мне селезенку?
Сэр Джеймс расхохотался над его остротой.
– Давайте решать проблемы по мере их поступления, хорошо?
Он был не из тех людей, подумал Уиттингем, которые отличались оригинальностью в речи.
Впервые, с тех пор как заболел, Уиттингем захотел спросить доктора прямо, сколько ему осталось. Не то чтобы ему нужно было уладить какие-то дела. Он развелся с женой, отдалился от детей и теперь жил один, и его дела, как и его безупречно чистая квартира, находились в удручающем порядке все последние лет пять. Теперь потребность узнать правду была чуть большим, чем простым любопытством. Он был бы рад услышать, что переживет еще одно Рождество – самое свое нелюбимое время года, – однако понимал, что вопрос прозвучит в высшей степени бесцеремонно. Сама комната была обставлена так, чтобы исключить подобные речи. Сэр Джеймс научил пациентов не задавать вопросов, ответы на которые могли бы их расстроить. Его философия – и Уиттингем был не склонен с ней спорить – заключалась в том, что пациенты сами со временем поймут, что умирают, и тогда физическая слабость позволит им перенести смертельный приговор легче, чем в момент, когда они еще полны сил. Он никогда не верил, что надежда могла хоть кому-нибудь повредить. Кроме того, доктора могли ошибаться. Последнее утверждение скорее было традиционной данью скромности. Сэр Джеймс втайне не верил, что лично он может ошибаться, и он в самом деле был великолепным диагностом. Вряд ли его вина, подумал Уиттингем, что медицинская наука гораздо дальше продвинулась в диагностике, нежели в лечении. Просовывая руки в рукава пиджака, он произнес реплику Браччано из «Белого дьявола»:
– «В смертельной боли пусть никто передо мной не называет смерть по имени: ибо это слово исполнено бесконечного ужаса».
Эту точку зрения сэр Джеймс, несомненно, разделял. И оставалось только недоумевать, почему он, будучи знакомым с произведением, не выгравировал эту фразу над дверным косяком.
– Простите, мистер Уиттингем. Я не вполне понял, что вы сказали.
– Ничего, сэр Джеймс. Я всего лишь цитирую Уэбстера.
Провожая Уиттингема к двери кабинета, у которой невероятно красивая медсестра ждала пациента, чтобы проводить его к выходу, доктор спросил:
– Вы собираетесь уехать из Лондона в выходные? Было бы обидно не воспользоваться такой погодой.
– Я еду в Дорсет. На остров Корси неподалеку от Спимута. Труппа актеров-любителей с небольшой помощью профессионалов покажет «Герцогиню Амальфи», а я собираюсь написать об этом статью для одного из глянцевых журналов. Речь главным образом пойдет о реставрации викторианского театра на острове и его истории. – Внезапно ему самому стало противно от своих слов. Неужели таким образом он хотел намекнуть, что, несмотря на смертельную болезнь, все еще не опустился до того, чтобы писать рецензии на любительские постановки?
– Хорошо. Хорошо. – Сэр Джеймс одобрил его планы с энтузиазмом, который даже для Бога на седьмой день сотворения мира мог бы показаться чрезмерным.
Когда за Уиттингемом закрылась входная дверь, у него возник соблазн прокатиться на такси, которое только что подъехало, предположительно чтобы высадить другого пациента. Однако он решил, что вполне может прогуляться до квартиры на Рассел-сквер. К тому же на Мэрилибоун-хай-стрит открылась новая кофейня: владевшие ею молодые супруги варили свежемолотый кофе и сами пекли пирожные, а еще установили под зонтиками пару стульев, чтобы создать у местных жителей иллюзию того, что даже в Англии летом можно поесть на улице. Уиттингем решил передохнуть там десять минут. Удивительно, насколько важно стало для него потакать этим маленьким слабостям. Поддавшись отчаянию из-за смертельной болезни, он приобрел причуды, свойственные старикам. Проявилась и любовь к маленьким приятным сюрпризам, и суетливость по пустякам, нежелание тратить время даже на самых старых знакомых, вялость, из-за которой даже переодевание и купание стали казаться непосильной задачей, чрезмерная озабоченность отправлением естественных потребностей. Он презирал того получеловека, в которого превратился, но даже в его отвращении к самому себе чувствовалась некая брезгливая ненависть к старческой немощи. Однако сэр Джеймс прав: очень сложно сожалеть о потере столь никчемной жизни. К тому времени как болезнь окончательно лишит его сил, смерть повлечет за собой лишь отделение тела от души, которая давно уже улетучилась, измученная болью, усталостью и общей апатией, еще более угнетающей, чем немощь физическая. Как будто таинственный воин в хрупких доспехах поразил его в самое сердце, у которого никогда не хватало сил, чтобы бороться.
Пробираясь по Уимпоул-стрит под мягкими лучами осеннего солнца, он думал о великолепных пьесах, которые видел и описывал в рецензиях, и про себя проговаривал имена: Ричард III Лоуренса Оливье, Мальволио Уолфита, Гамлет Гилгуда, Фальстаф Ричардсона, Порша в исполнении Пегги Эшкрофт. Он вспоминал их, вспоминал театры, режиссеров и даже самые популярные отрывки из своих рецензий, которые разошлись на цитаты. Любопытно, что после тридцати лет походов по театрам именно классика интересовала его больше всего. Однако он знал: даже если сегодня вечером займет привычное место в третьем ряду партера в строгом костюме, который всегда надевал на премьеру, и прислушается к исполненному предвкушения гулу зрительного зала, не похожему ни на один другой звук, все, что будет происходить на сцене после того, как поднимется занавес, не вызовет у него никаких эмоцией, кроме здорового и несколько отстраненного интереса. Ощущение праздника и чуда исчезло. Никогда больше он не почувствует это покалывание между лопатками, почти осязаемый прилив крови – так в молодости он реагировал на великолепную игру. Теперь осталась лишь ирония, все страсти улеглись, он собирался написать рецензию на последний спектакль, да еще и в любительской постановке. Но он как-нибудь найдет силы на то, что ему предстоит сделать на острове Корси.
