Агата Кристи - Два романа об отравителях
До того я не знал о Хардинге ничего за исключением рассказанного мне Эллиотом. Но теперь, черт возьми, я начал кое — что понимать! Эллиот говорил мне, что Хардинг и слыхом не слыхал о Содбери Кросс, прежде чем познакомился с мисс Вилс во время поездки по Средиземному морю. А теперь я узнал, что знаком с Марджори он был давно — еще до истории с отравленными конфетами — и что она не раз ездила к нему в Лондон. Ради бога, не надо делать таких сокрушенных мин, господа, — чуть жестковато проговорил Фелл, — а вы, доктор Чесни, сдержите порыв швырнуть мне в голову чем — нибудь тяжелым. Об этом известно даже служанкам. Можете у них спросить.
По сути дела, самым существенным было то, что мне удалось лучше понять две черты характера мистера Джорджа Хардинга. Разумеется, невозможно было винить его в том, что он выбрал такой сложный путь, чтобы скрыть свои отношения с Марджори от ее семьи. В этом его трудно упрекнуть. Однако, его можно упрекнуть, а инспектор Эллиот готов был убить его за то, что он сумел внушить Марджори, будто ему нужен отдых за границей — так что она взяла на себя расходы по его поездке. Но это еще не все. Я сидел, спрятавшись в спальне Стивенсона, и чувствовал, можете мне поверить, что у меня волосы встают дыбом. Передо мной проходили видения, я слышал голоса. Мне казалось, что я чувствую запах напомаженных локонов Уэйнрайта. Мне казалось, что передо мной появился призрак Уоррена Уэйта. Мне казалось, что краем глаза я вижу за окном, словно призрачных предвестников смерти, магнетические глаза Ричсона и громадную лысую голову Притчарда.
Было и еще кое — что. Как бы там ни было, Джордж Хардинг был, несомненно, великолепным актером. Мне известно было уже об одной маленькой сценке в Помпее. Ладно, совершенно неважно, как я о ней узнал. Но, если то, что я услышал в аптеке, было правдой, подумайте, какой многозначительной становится эта сцена! Подумайте о том, как Хардинг, чистый, верный, героический, стоит среди вас и выслушивает — он выслушивает! — рассказ о событиях в Содбери Кросс. Вспомните, как он навел разговор на нужную ему тему, раздразнив вас словами: «Похоже, что в те времена людей можно было безнаказанно отравлять хоть пачками», пока вы не рассказали ему обо всем. Вспомните его изумление, вспомните, как он растерялся и смутился, сообразив, что нечаянно затронул запретную тему. Вспомните…
Ладно, не будем больше об этом. Пусть, однако, эта сцена останется у вас в памяти как символ того, что произошло потом. Она дает довольно четкое представление о складе ума Хардинга. Потому что полное, законченное лицемерие того, что он там говорил и делал, того, как он подзуживал и выпытывал, ставит его в моей толпе призраков рядом с незабвенным Вилли Пальмером. Я постараюсь перейти от общих рассуждений к конкретным доводам. Решающий довод дает пленка. Заметив ту грубую ошибку, которая была в ней допущена, я понял, что теперь Хардинг приговорен…
Все вы видели эту пленку. И все мы, увидев ее в первый раз, не обратили внимания на одну деталь. Она состоит вот в чем: если мы примем за чистую монету то, что рассказывал нам Хардинг, если мы поверим в то, что это он снимал пленку, и не будем подозревать никаких трюков, мы должны считать, что эта пленка представляет то, что видел Хардинг во время спектакля.
— Вы уловили мою мысль? — с предельной серьезностью спросил Фелл. — Эта пленка содержит то и только то, что он видел. Она дает нам как бы запись картины, сохранившейся в его мозгу. Мы, повторяю, видим только то, что мог видеть Хардинг.
Что же, согласно показаниям других свидетелей и самого Хардинга, происходило там? Вернемся к самому началу поставленного Чесни спектакля. Гротескная фигура в цилиндре входит в кабинет из сада. При ее появлении Хардинг восклицает: «У — у! Человек — невидимка!», фигура оборачивается и смотрит на аудиторию.
Ну, а что мы видим на пленке? Мы видим, что «доктор Немо» впервые появляется на ней как раз в тот момент, когда он оборачивается и смотрит на нас. Несомненно, это то самое движение, которое он сделал после слов Хардинга «У — у! Человек — невидимка!», потому что «Немо» больше ни разу не оборачивался и не смотрел на зрителей. Но как, черт возьми, мог Хардинг произнести эти так подходящие к случаю слова да и вообще что бы то ни было? Ведь до этого момента мы не видели никакого человека — невидимки, а, значит, не мог его видеть и он.
Он не мог видеть дверь в сад со своего места, не мог видеть входящего человека, как не видим и мы его, пока он не поворачивается к нам. Откуда же, спрашиваю я вас, мог Хардинг знать, как выглядит «доктор Немо»? Как он мог так удачно описать его прежде, чем бросил на него хотя бы единый взгляд?
Ответить на этот вопрос совсем не трудно. Кем бы ни был тот, кто снимал эту пленку, он был помощником Чесни, знал заранее, как будет выглядеть «доктор Немо», ему было велено произнести эти слова и, видя, что Чесни повернул голову к двери, он счел, что нужный момент наступил, и произнес их на пару секунд раньше, чем следовало — когда другие уже увидели «Немо», а он сам — еще нет. Хардинг не отрицал, что эти слова были им сказаны, и, следовательно, он был помощником Чесни независимо от того, кто снимал пленку — он или Эммет. Разумеется, я был убежден, что пленку снимал Эммет, а Хардинг исполнял роль «доктора Немо».
Когда сегодня утром мы просматривали пленку, мне хотелось закричать, поделиться своим открытием. И мне совсем уж не удалось удержаться от довольно многозначительного восклицания, когда майор Кроу подошел вплотную к правде, сказав, что Марк Чесни, по существу, сам спланировал свое убийство. Это была правда, хотя майор имел в виду другого человека, чем я. И вот в этот самый момент все мое построение рухнуло.
На экране можно было очень четко рассмотреть «доктора Немо», и рост его был метр восемьдесят. Мало того, по походке можно было вполне определенно утверждать, что это Вилбур Эммет. Я получил такой удар в солнечное сплетение, от которого мне несколько часов пришлось приходить в себя.
Рекомендую вам всегда быть скромными. Это великая добродетель. Я был настолько уверен в своей правоте, что построил свое здание, не позаботившись о том, чтобы скрепить его камни цементом. Только к вечеру, когда мы нашли в столике мисс Вилс коробку от лампы Фотофлад, я сообразил, что мы в который — то уже раз попались на еще один изобретательный трюк Чесни. Это был уже последний из них, но из — за него план Хардинга становился втройне безопасным.
Разумеется, одна деталь уже некоторое время мучила всех нас. Даже отвлекаясь от вопроса, кто же убийца, было непонятно, почему он не уничтожил пленку? Возможностей для этого он имел сколько угодно. Пленка лежала в пустой комнате и любой мог в пять секунд обезвредить ее, просто выставив на свет. Ни один убийца — даже безумец — не стал бы оставлять полиции фильм, где он снят в момент преступления. Однако пленку никто не тронул. Если бы у меня хватило ума с первой минуты следовать правильному ходу рассуждений, я сообразил бы, что пленка была любезно оставлена нам именно потому, что на ней не был снят истинный убийца.
В действительности это была пленка, снятая Чесни, Эмметом и Хардингом утром в день спектакля с Эмметом в роли доктора Немо.
Помогла мне понять это лампа. Она немного сбила с толку и заинтриговала меня. Прежде всего меня заинтересовали слова инспектора о том, что мисс Вилс была явно удивлена, услышав, что лампа перегорела. Почему это так ее удивило? Быть может, все это не имело никакого значения, но именно эта деталь оказалась ключом, который позволил открыть казалось бы наглухо закрытую дверь. Мисс Вилс купила эту лампу в то самое утро. До вечера никто ею не пользовался. Сколько же времени горела лампа в тот вечер?
Надо было заняться небольшим расчетом. Спектакль Чесни начался, грубо говоря, около пяти минут первого. Лампа была включена и горела еще, когда в двадцать пять минут первого прибыла полиция. После этого вы помните? — ее выключили. Это дает нам для начала двадцать минут. Затем ее ненадолго включили на то время, когда полиция бегло осматривала кабинет перед тем, как туда вошли вы, профессор. Через несколько минут — не больше пяти, во всяком случае — ее выключили. В третий и последний раз лампу зажгли, когда прибыли врач и фотограф. Можно прикинуть, что и в этот раз прошло около пяти минут, прежде чем лампа перегорела.
Хотя все это приближенные прикидки, ясно, что лампа перегорела, проработав в общей сложности около получаса. А ведь Стивенсон заверил меня, что эти лампы должны выдерживать больше часа работы.
Лампа перегорела через полчаса, потому что ею уже пользовались — в тот же день, но только раньше.
Это простое соображение пришло мне в голову, когда я нашел коробку от лампы. Мисс Вилс купила эту лампу утром и оставила ее в ящике. Она ею не пользовалась, поскольку от служанок мы знаем, что она с утра отправилась в гости к профессору Инграму и пробыла у него до вечера; к тому же нам хорошо известно, что она никогда не интересовалась фотографией.
