Жорж Сименон - Суд присяжных
Луиза занималась уборкой квартиры. Ну и потеха! А потешней всего, что это взбрело в голову самой Констанс.
— Зачем вам ночевать у чужих людей, когда вы можете жить вместе с братом? — сказала она однажды.
Первую ночь обе женщины проспали в одной постели, и утром Луиза Мадзони шепнула Малышу Луи:
— До чего ж от нее воняет! Ума не приложу, как ты это выдерживаешь!
Затем ей поставили в гостиной диван, и вскоре она стала в доме настолько своей, что все даже забыли, когда она приехала, и больше не заговаривали об ее отъезде.
Надо сказать, что Луиза обладала большим терпением и, по словам Констанс, оказалась славной женщиной.
Она могла часами выслушивать истории, которые ей шепотом рассказывала старуха, когда они, сидя у окна, вязали крючком или на спицах. Луиза поддакивала и с серьезным видом одобряла:
— И правильно!
А иногда восклицала:
— Как я вас понимаю!
По утрам Констанс и Луиза, в халатах, повязавшись косынками, убирали комнаты. Затем по очереди шли на Французскую улицу за покупками.
А Малыш Луи, нежась в постели, прислушивался к звукам, доносившимся с улицы, которые по утрам кажутся звонкими и свежими, к звукам в доме, а особенно — за стеной, которых он ждал с нетерпением: голосу Нюты в соседней комнате.
Девушка брала уроки пения. Он узнал об этом от консьержки. И оказалось, что она вовсе не цыганка. Мать ее, известная актриса, жила теперь в Америке, отец, кажется, был русским.
Нюте шел только семнадцатый год, и, чтобы отделаться от девчонки, ее отправили в Ниццу, где каждый месяц она получала в банке положенную ей на содержание сумму.
Малыш Луи был твердо уверен, что Нюта влюбилась в него по уши. Девушка, должно быть, часами поджидала его, потому что всегда открывала дверь как раз в ту минуту, когда он проходил.
И все же, когда Малыш Луи с уверенным видом, сдвинув набок кепку, попытался однажды к ней войти, она убежала к себе и заперлась на ключ.
С тех пор он все чаще думал о ней и по утрам, лежа в постели, слушал ее пение, забывая читать газету, Он был счастлив! Этого нельзя отрицать. И был бы счастлив вдвойне, если бы мог лежать рядом с Нютой, чувствовать, как она пугливо прижимается к нему, прильнуть губами к ее губам так, чтобы дух захватило.
Он даже не сомневался, что рано или поздно это случится. Только не следовало сразу лезть напролом — нельзя же забывать, что она еще совсем девчонка.
И теперь он только улыбался ей, как умел это делать, игривой, ребячливой, обескураживающей улыбкой.
Да, он был счастлив. И при этом — неясное, но почти физическое ощущение страха. Это логично и неизбежно: когда человек счастлив, он всегда боится, что может все потерять…
Он не видел с тех пор ни Жэна, ни его дружков. Не получал от них никаких вестей. Но Луизе пришло из Йера письмо, где говорилось, что хозяйка вынуждена была из-за нее съездить в Марсель, а это наводило на размышления.
Наверху стучала пишущая машинка. Так было ежедневно с девяти утра. Пожилая дама, вдова чиновника, брала работу на дом.
Малыш Луи уже успел навести справки обо всех жильцах. Прежде всего из любопытства. А еще — на всякий случай: мало ли для чего может понадобиться.
Было около одиннадцати, когда раздался звонок в дверь.
Не иначе как посторонний! Ведь люди, заходившие к ним постоянно, например сборщик денег за газ или поставщики, знали, что дверь не заперта, и, войдя, окликали с порога:
— Мадам Констанс!
Не шевелясь, с сигаретой во рту, Малыш Луи навострил уши. Послышался мужской голос, но он не мог понять, что происходит, пока в его комнату с испуганным лицом не влетела Луиза. Она была чем-то расстроена и, приложив палец к губам, шепнула:
— Инспектор полиции.
— Какой?
— Я его не знаю. Он попросил меня выйти.
Тогда Луи встал и босиком, в своей удобной полосатой шелковой пижаме, подошел к двери и прильнул к ней ухом. Луиза тоже стала прислушиваться.
— Садитесь! — услышали они за стенкой голос Констанс. — Извините за беспорядок и мой туалет: по утрам я всегда занимаюсь уборкой…
По утрам у нее всегда были мешки под глазами, а щеки бледные, как луна.
— Мне хотелось бы выяснить — не ваша ли это вещица? — спросил полицейский, протягивая что-то Констанс, но что именно, Малыш Луи разглядеть никак не мог.
— Да, моя. Это еще от моей покойной матери… Но как она у вас очутилась? Кто-нибудь нашел на улице?
— К сожалению, нет. Этот золотой крестик был продан позавчера ювелиру на проспекте Победы. Вор…
Констанс тихо вскрикнула, а Малыш Луи увидел совсем близко от себя нахмуренные брови Луизы.
— Почему вы говорите — вор? — упавшим голосом произнесла Констанс.
— Есть все основания предполагать, что эта драгоценность была у вас украдена.
— А если я сама ее кому-нибудь дала?
— Кому же?
— А если я поручила своему секретарю Луи Берту продать ее?
— И это кольцо вы тоже поручили ему продать?
— Ну да. Мне надоели эти старые побрякушки. Я попросила его избавить меня от них.
Один глаз Малыша Луи закрылся, а нахмуренные брови Луизы стали распрямляться.
— В таком случае, мне нечего сказать. Раз вы сами утверждаете…
— Но…
— Тем не менее мне поручили поставить вас в известность относительно некоторых обстоятельств. Известно ли вам, что этот Луи, которого вы называете своим секретарем, дважды сидел в тюрьме?
— Да, он мне говорил.
— Знаете ли вы, что, весьма вероятно, он рано или поздно будет вызван по делу ограбления почты в Лаванду?
— Ну и что? Разве у вас есть какие-нибудь улики?
Молодчина старуха! Малыш Луи не мог сдержать улыбки и подумал, не открыть ли ему внезапно дверь, чтобы, напустив на себя иронический вид, поздороваться с этим кретином инспектором.
— Дело ваше. Вы поселили его у себя, и это касается только вас, хотя из осторожности… Ладно! Моя обязанность вас предостеречь, а уж там пеняйте на себя, если что случится.
На этот раз Малыш Луи пожал плечами, а потом по-мальчишески изобразил, будто нокаутирует противника.
— А что со мной может случиться?
— Как сказать! Вы уже не очень молоды… Допустим, что ваше имущество могло привлечь мужчину, у которого нет средств к существованию…
— Я попрошу вас!.. — сказала Констанс с достоинством.
— Ладно, не сердитесь! Теперь последний вопрос: говорил ли вам Малыш Луи, что за женщина живет в настоящее время под вашей крышей? Та, с которой я столкнулся, когда вошел?
— Это его сестра.
Тут уж было не до смеха. Ошеломленный Малыш Луи слушал, затаив дыхание, а Луиза вздохнула:
— Ну, что я говорила!
Инспектор продолжал дальше, довольный тем, что ему удалось взять верх:
— Мне не хочется причинять вам огорчение, мадам, но мой долг поставить вас также в известность, что женщина, о которой идет речь, Луиза Мадзони, тысяча девятьсот двенадцатого года рождения, уроженка Авиньона, с тысяча девятьсот тридцать второго года находится под наблюдением полиции. Она приехала к вам десять дней назад из дома терпимости в Йере, куда ее поместил Малыш Луи, живший за ее счет. Вот и все. Так что если у вас возникнут неприятности или вы захотите получить какие-нибудь дополнительные сведения, мы всегда к вашим услугам. Достаточно будет обратиться в уголовную полицию и спросить меня.
Тишина. Тишина тем более зловещая, что никак не угадаешь, что делается в соседней комнате. Потом внезапно хлопнула дверь, послышались шаги по лестнице.
Малыш Луи и Луиза растерянно глядели друг на друга. Через минуту Малыш Луи расхрабрился, почесал затылок и скорчил гримасу.
— Что же нам делать? — прошептала Луиза.
Прежде всего он бесшумно подошел к зеркалу и причесался. Потом закурил сигарету и еще несколько мгновений прислушивался. Ему показалось, что за стеной слышатся прерывистые рыдания; вздохнув, он повернул ручку двери и вошел в спальню.
Малыш Луи не сразу заметил Констанс, лежащую на неприбранной кровати так, что виден был только отороченный пухом край пеньюара.
Она прямо-таки растворилась, иначе не скажешь: живот погрузился в перину, лицо скрылось в простынях и одеяле, и вся эта масса колыхалась в медленном ритме, время от времени резко вздрагивая:
— У-у-у… У-у-у…
Она испускала звуки таким пронзительным голосом, что трудно было поверить, что он принадлежит толстой пятидесятилетней женщине. А Малыш Луи бесшумно ходил вокруг кровати, как человек, не умеющий ухаживать за больным, не зная, с какой стороны к нему подойти.
— У-у-у… У-у-у…
Догадывалась ли она, что он здесь? Слышала ли, как вошел? Констанс продолжала плакать в том же безнадежно размеренном ритме, и, как будто нарочно, то немногое, что мог видеть Малыш Луи, было у нее самым некрасивым: мертвенно-бледные, белые ноги, иссеченные синими венами.
— У-у-у… У-у-у…
Оба настежь распахнутых окна были на одном уровне с окнами дома напротив, и возле одного из этих окон старый паралитик курил трубку и смотрел в спальню Констанс таким неподвижным взглядом, словно был восковой фигурой.
