Пьер Гамарра - Убийце — Гонкуровская премия
Когда он понял, что я готов его слушать, он заявил, что преступление, описанное в романе, только что совершено в действительности… Вы представляете себе, как я был поражён?! Я не удержался и принялся его расспрашивать. Он отвечал мне без всякой заминки. По его словам, букинист, убитый в Молчании Гарпократа, — не вымышленный герой, а реально существующий… вернее — существовавший человек.
Сообщение о его убийстве вот-вот появится в газетах. Оно напечатано в местной прессе.
Гастон Симони перевёл дыхание и продолжал:
— Мне казалось, что я сплю и мне приснился кошмар. Ведь этот телефонный разговор как бы завершал весь сегодняшний день. Не знаю, понимаете ли вы до конца моё положение. Поставьте себя на моё место. Да, а потом он заговорил о вас…
— Обо мне?
— Да, о вас, о Жозэ Робене, репортёре Пари-Нувель. Он даже подчеркнул, что вам известны некоторые детали этого дела и вы собираетесь ими воспользоваться, чтобы…
Жозэ медленно встал. Его лицо становилось все серьёзнее и внимательнее. Он бросил в пепельницу недокуренную сигарету и, опустив голову, принялся шагать вокруг стола.
— Он сказал мне, что вы — специалист по уголовным делам… Должен заметить, что я знал и раньше ваше имя…
— Спасибо, — поблагодарил Жозэ. — Так вы говорите, что голос звучал странно?
Что вы имеете в виду? Говорил мужчина или женщина?
— Не знаю, — неуверенно ответил Симони. — Фальцет. И очень неестественный.
Это-то и показалось мне странным, я никак не мог понять, мужской он или женский.
Репортёр вернулся к своему креслу, сел, но тут же снова вскочил и провёл ладонью по своим взъерошенным светлым кудрям.
— Да… Дело чрезвычайно запутанное…
— Мой собеседник точно указал мне место убийства, — продолжал поэт. — Город Муассак в департаменте Тарн-и-Гаронна.
— Правильно. Вы знаете этот городок?
— Немножко.
Симони нервно пригладил свои усы.
— Это ужасно!
— Посмотрим, как все развернётся. Твёрдо пока известно одно: некий Гюстав Мюэ, букинист, житель Муассака, был найден в своей лавке мёртвым. Его убили тремя револьверными выстрелами. Мы уже связались с полицейским комиссаром городка. Все подтвердилось — убийство произошло вчера.
— Вчера?
— Да.
— Значит, он сперва написал свой роман, а потом убил?
— Да. Он сначала описал преступление, а потом убил!
— И мы ему присудили Гонкуровскую премию?!
— Вы не могли знать. Вы дали премию роману.
— Это ужасно!
Гастон Симони с трудом проглотил слюну.
— Мосье Робен, скажите, вы на самом деле собираетесь дать этой истории широкую огласку? Умоляю вас, не надо. Или хотя бы повремените. Ради этого я и пришёл к вам. Вы представляете себе, какой поднимется шум! Скандал! Полиция будет нас допрашивать… Начнётся следствие… Этот человек сошёл с ума, они все спятили, — мелькнуло в голове Жозэ. — Или же я тронулся. Кажется, последнее уголовное дело вывихнуло мне мозги… Человек в зеленой накидке, размахивая своими тощими бледными руками, продолжал:
— Подумайте о последствиях… На карту поставлена честь нашей Академии. Вы представляете себе — убийца получает Гонкуровскую премию! Мы ведь думали, что поощряем молодой талант, неведомого гения, а выясняется, что он убийца.
Преступник! Литература поощряет преступление!
Симони говорил медленно, делая паузы между словами. Репортёр вежливо кивал головой.
— Мы живём в чудовищное время, — продолжал Симони. — Наш век — век грабежей и преступлений, век гангстеров…
Он потряс указательным пальцем, словно его внезапно охватил ужас.
— Наша роль плачевна… Я только сейчас это понял. Мы присудили премию преступнику! Это символично. Вы меня понимаете?
— Понимаю, — ответил Жозэ. — Но боюсь, что сейчас, уже невозможно замять дело.
Я журналист. Это моё ремесло. Я обязан информировать своих читателей. Кроме того, мы должны считаться с коммерческой стороной. Предположим, мы промолчим, но другие наверняка проявят меньше такта. Да и вообще, все равно уже поздно… Вы слышите шум?
Человек в зеленой накидке прислушался.
— Это машины печатают последний выпуск, — пояснил Жозэ.
От глухого гула содрогалось все здание. Маленькая стеклянная пепельница на столе Жозэ дребезжала. Журналист переставил её на другое место.
— А я-то надеялся, что ещё не поздно, — упавшим голосом проговорил Симони.
— В котором часу вам позвонили? — спросил Жозэ.
— Точно не могу сказать, наверное, около двенадцати ночи… Это же чудовищно!
— Вы говорите о телефонном звонке?
— Нет, вообще обо всем… Ну и время!
Симони опустил голову и прошептал, словно обращаясь к себе самому:
— Но это шедевр… Настоящий шедевр…
— Простите? — переспросил репортёр.
— Это я о рукописи… Настоящий шедевр.
В коридоре послышались торопливые шаги, и оттуда донёсся голос д'Аржана:
— Робен, Робен, вы у себя? Вас ждёт Бари.
Дверь открылась, в кабинет вошёл литературный обозреватель. Он сразу же узнал Симони по его зеленой накидке.
— Прошу извинения…
— Наш друг Жак д'Аржан, литературный обозреватель Пари-Нувель, — представил Жозэ. — Мосье Гастон Симони, член Гонкуровской академии.
Д'Аржан почтительно поклонился, Симони протянул ему руку.
— Мосье д'Аржан, я часто читаю ваши статьи. В них есть чувство меры и здравый смысл.
— Благодарю вас, мэтр, — сказал в ответ д'Аржан. — K сожалению, нам дают так мало места и литература настолько не в чести у широкой публики, что…
Жозэ скорчил гримасу. Симони кивал головой.
— Боюсь, что завтра литература, как вы соизволили сказать, будет в большой чести у широкой публики, хотя мы охотно без этого обошлись бы.
— Все это очень прискорбно, — вежливо поддержал д'Аржан.
Симони запахнул накидку и спрятал в неё руки.
— Да, сейчас уже невозможно замолчать сегодняшние события. Однако, господа, я вас прошу об одном: все-таки подумайте о нас, вернее о престиже, который ещё сохранила наша Академия и который кое-кто с удовольствием втоптал бы в грязь.
Предполагаю, что наш президент соберёт представителей прессы и обратится к ним с просьбой проявить в освещении дела сдержанность и такт. Кто-то решил сыграть с нами шутку, кровавую шутку…
— Сделаем все, чтобы разоблачить его, обещаем вам, — убеждённо сказал Жозэ.
— О, если бы! — вздохнул поэт и встал. Он поднял руку, опустил её и добавил:
— Самое ужасное, что, когда я познакомлюсь с этим омерзительным существом, я не в силах буду подавить в себе восхищение им.
И, понизив голос, он заключил:
— Это ужасно, но его роман — действительно выдающееся произведение. Что поделаешь!
Он пожал руку Жозэ, потом д'Аржану и толкнул приоткрытую дверь.
— Да, ещё одна просьба. Я буду вам очень благодарен, если вы сообщите мне, как будет двигаться ваше расследование. Я знаю, мосье Робен — знаток своего дела…
— Обязательно, — пообещал Жозэ.
— Не хотите ли поговорить с нашим главным редактором, мэтр? — предложил д'Аржан.
— Нет, не стоит. Сейчас уже поздно. Я целиком полагаюсь на вас и надеюсь, что у нас ещё будет случай встретиться. Вам надо ведь работать, да? Не буду больше вас задерживать. До свидания, мосье.
Симони решительным жестом надел на свою лысую голову чёрную фетровую шляпу и вышел. Оба журналиста, стоя в дверях, смотрели вслед поэту: он, сгорбившись, удалялся по коридору. Полы его зеленой накидки развевались. Поравнявшись с отделом информации, Симони обернулся. Секунды три он, казалось, рассматривал обоих журналистов, столь непохожих друг на друга: Робен — коренастый розовощёкий блондин с ясными голубыми глазами, д'Аржан — худой брюнет с длинным овалом лица и взглядом, скрытым очками в тяжёлой роговой оправе.
Но не внешность журналистов вызвала интерес у Симони. Он сделал несколько шагов назад и, приподняв шляпу, сказал:
— Простите, чуть не забыл. Вы не могли бы мне достать вечерний выпуск вашей газеты? Вернее, утренний.
Он робко улыбнулся и смущённо потеребил свои седые усы.
— Конечно, — ответил д'Аржан. — Минутку…
Жозэ остался вдвоём с поэтом.
В огромном здании сейчас было относительно тихо. Стук телетайпов наконец прекратился. Ротационные машины перестали сотрясать стены. Из всех дверей доносились голоса — ночные редакторы расходились по домам.
Гастон Симони насторожённо огляделся и, подойдя вплотную к Жозэ, тихо сказал ему:
— Мосье Робен, я должен… я должен признаться, что…
Жозэ, почтительно склонив голову, слушал поэта.
— Я плохо себя чувствую, — продолжал поэт, тяжело дыша. — Этот телефонный звонок невероятно меня разволновал. У меня больное сердце, а день был такой беспокойный…
— Может, вы посидите в кресле? Или что-нибудь примете?
— Нет, нет. Просто я бы хотел поехать домой.
Человек в зеленой накидке явно трусил. Он нервно теребил полы своей накидки и все время оглядывался. Лицо его было мертвенно-бледно.
