Александр Эсаулов - Хозяин Зоны
Тысевич бежал в штаб. Несколько минут назад в класс заглянул посыльный, сообщив, что курсанта Тысевича вызывает бригкомиссар. К таким вызовам Петр уже привык. После того как он отличился при наркомовской проверке, его вызывали в штаб уже не раз, причем по самым различным поводам: то корреспонденты приедут, то от имени курсантов надо обращение подписать, то фотографы навалятся… Оказывается, знаменитостью быть не только приятно, но и хлопотно. Что на этот раз? Козырнув часовому у знамени, Тысевич быстрым шагом дошел до знакомой двери и постучал.
— Товарищ бригкомиссар! Курсант Тысевич по вашему приказанию явился.
Бекасов оторвал взгляд от листа бумаги, лежащего на столе, и строго посмотрел на курсанта.
— Тысевич, ты давно получал письмо из дома?
— Что? — растерялся Петр, не ожидавший такого вопроса.
— Как давно ты получал письмо из дома?
— Недели две назад… А что?
— И что там писали?
— Да все нормально. Отец работает, мать по хозяйству, брат учится, а Маруську должны в комсомол…
— Тысевич, ваш отец арестован.
— Что? Кто арестован?
— Ваш отец арестован как враг народа.
— Это… Это… Это ошибка! Это непременно ошибка! Это не может быть правдой! Какой же он враг народа? Отец? Глупости!
— Выбирайте выражения, Тысевич! По-вашему, наши органы могут делать глупости? Тысевич, вы отчислены из училища. В финчасти готовят документы, завтра вы должны отбыть к месту жительства.
— Я? Отбыть?..
Как теперь жить? Как смотреть в лицо тем, с кем два года ел из одного котелка, спал бок о бок в одной казарме? Сын врага народа… Отчислен из училища… Как он вернется домой? Что скажет родителям? Ах да… Отцу он уже ничего не скажет… Он, Петр Тысевич, еще вчера самый знаменитый в училище курсант! Золотые часы от наркома!
Петр машинально нащупал часы на запястье. Комиссар заметил этот жест.
— Часы сдайте, отчисленный из училища сын врага народа не имеет права носить часы с такой надписью.
— Не отдам.
— То есть как? — опешил комиссар.
— Часы мне вручил нарком Ворошилов, лично! Лично ему и отдам.
— Да ты, щенок…
Открылась дверь, и в кабинет вошел Акапян. По взгляду комбрига было понятно, что он слышал перепалку комиссара и курсанта.
— Тысевич, выйди в коридор.
— Есть!
— Ты что, комиссар, совсем уже не человек? Часы-то зачем у парня отбираешь?
Бекасов недобро прищурился.
— А ты подумал о том, что может произойти, если он где-нибудь эти часы покажет? Враг народа с личными часами наркома на руке! Как он может эти часы использовать, а?
— Время узнавать! — рявкнул, не сдержавшись, комбриг. — Твою мать, Петька! Что с тобой случилось? Ты же раньше другим был!
— И время другое было! Тогда лучшим оратором был пулемет, а с ним я умел договариваться! А сейчас все решает вот это! — Комиссар потряс в воздухе листком с сообщением из особого отдела. — Понял ты это, Сурен?
— Часы ему оставь.
— Ладно. — Комиссар повернулся к двери: — Тысевич!
В кабинет зашел бледный Тысевич. Он с надеждой посмотрел на начальника училища.
— Тысевич, часы можешь оставить себе, все остальное — без изменений. Выполняйте.
— Слушаюсь, товарищ комбриг, — упавшим голосом произнес курсант.
— Иди и помни, что жизнь на этом не кончается.
Из штаба возвращался совсем не тот Тысевич, который двадцать минут назад спешил к комиссару. У него словно вырос горб, плечи поникли, и шел он, как слепой, из-за чего едва не столкнулся с командиром батальона.
— Курсант Тысевич, что с вами? — спросил тот.
— Ничего. Просто я… Меня… Просто я уже не курсант.
— Не понял, это как?
— Меня отчислили.
— Тебя?! За что?!
— Как сына… Как сына… — он не смог выговорить эти три слова, тяжелые, словно черные неподъемные камни — сын врага народа. Но командир батальона все понял и тут же поспешил прочь.
Известие о том, что Тысевича, того самого, который после наркомовской проверки в марте стал непререкаемым авторитетом среди курсантов по вождению танка и стрельбе, отчислили из училища как сына врага народа, распространилось мгновенно. Если кто и сочувствовал ему, то высказываться по этому поводу вслух боялся: своя рубашка, как известно… Те, кто завидовал его внезапной славе, злорадствовали: одни — скрывая свои чувства, другие — не стесняясь, бросали ему в лицо самые глупые обвинения, лишь бы только унизить, а самим выделиться как непримиримым борцам за чистоту курсантских рядов и — все может быть! — заработать на этом благосклонное отношение самого бригкомиссара.
А у Тысевича в голове все перепуталось. Вначале, после того как комиссар сказал ему об аресте отца, он вообще потерял способность думать, ему только хотелось доказать, что это глупость, неправда, ужасная ошибка. Потом, спустя какое-то время, он засомневался: а вдруг отец на самом деле где-то оступился, кто-то шантажом или другим способом заставил его стать предателем? Но эти мысли Петр Тысевич, устыдившись, тут же отбросил: как он мог вообще подумать такое об отце?
Последнюю ночь в училище Тысевич спал плохо. Еще утром все было так замечательно, а вечером хоть в петлю лезь — все сторонились его, как чумного, и даже те, кто вначале злорадствовал и норовил сказать какую-нибудь гадость, чтобы уколоть побольнее, к вечеру обходили стороной. Если кто и сочувствовал ему, то делал это молча, выражая свою поддержку взглядом. Один только Колька Батищев, улучив минутку, когда они были вдвоем в туалете, слегка хлопнул его по плечу и сказал:
— Держись, Петька! Мы верим, что это ошибка. Разберутся — выпустят, и ты вернешься…
В этот момент в туалет кто-то зашел, и Тысевич даже не успел сказать «спасибо» за эти скупые дружеские слова, единственные, которые он услышал за весь день. Он с благодарностью посмотрел на Батищева и кивнул ему.
Утром, получив на руки документы, Петр покинул училище и уехал в Киев, чтобы оттуда, пересев на другой поезд, отправиться в Шепетовку.
Глава 16
Каменец-Подольская область, г. Изяслав. Апрель 1938 г.
Лейтенант Коробко был недоволен. Он только что вернулся из Шепетовки, где получил нагоняй от своего непосредственного начальника:
— Тебе что было сказано в марте? Грехмана тряхнул? Почему нет?
— Товарищ капитан, он же у вас, в Шепетовке, сидит!
— Ты, лейтенант, не указывай мне! Сидит у нас, а числится за тобой, понял? Так что тряси его как хочешь, а остальные фамилии добудь!
— Да у меня же в Изяславе куча дел! Ими-то когда заниматься?
— Это меня не касается! И вот что я тебе скажу: слишком ты умный стал, болтаешь много, вместо того чтобы работу делать!
— Есть, товарищ капитан госбезопасности!
— Вот так-то лучше! Неделя сроку тебе на раскрутку этого Грехмана, понял? А то поедешь участковым в Клембовку, там сейчас как раз вакансия вырисовывается.
Лейтенант выскочил из кабинета как ошпаренный.
Этого еще не хватало! Черт, как он мог забыть про этого Грехмана? Тут же, не откладывая дело в долгий ящик, Коробко поехал на склады лесхоззага, приспособленные под тюрьму, и вызвал на допрос Грехмана. Попросив у коллег несколько листочков бумаги, он вытащил из кармана автоматическую ручку, купленную им при случае в Каменец-Подольском. Очень удобная штука, надо признать, и пишет хорошо, и чернильницы не требуется.
Когда Грехмана завели в кабинет, лейтенант его не узнал и уже хотел сказать, что конвоир ошибся и привел на допрос совсем не того, кого нужно. Согбенный, белый как лунь, хмурый старик с трясущимися руками… Молчаливый, безразличный ко всему, в том числе и к своей судьбе, а этого лейтенант боялся больше всего: из таких никаких показаний даже волшебными палками не вышибешь. Какой же это Грехман? Но, как оказалось, это был он.
— Садитесь, Грехман.
— Шутите, гражданин лейтенант?
— То есть? — не понял Коробко.
— Я и так уже сижу. Куда вы еще хотите меня посадить?
— Вот теперь я вижу прежнего Грехмана.
— Я даже не тень того Грехмана, я уже не знаю, кто я. Наверное, я просто вчерашний день…
— Грехман, на последнем допросе вы назвали девять фамилий. Но по оперативным сведениям имена некоторых сообщников вы утаили. Я хотел бы услышать от вас полное и откровенное признание, то есть имена тех, кого вы еще не называли. На суде зачтется ваше сотрудничество со следствием. Слушаю вас…
Лейтенант зачиркал ручкой, оформляя протокол допроса. Затем, подбирая нужные слова, чтобы вопрос звучал официально, он записал его и только после этого поднял глаза на арестованного. Грехман, казалось, даже не слышал его вопроса. Он сидел, закрыв глаза, и качался на табурете — вперед-назад, вперед-назад… Его губы беззвучно шевелились.
— Грехман, вы слышали, что я вас спросил?
