Эжен-Франсуа Видок - Записки Видока
Из «Пти-Шатле» меня препроводили в Башню святого Петра, где посадили в отдельную камеру, называвшуюся «Слуховым окном». Франсина сидела со мной половину дня, а другую я проводил в обществе арестантов. Среди них были два фельдфебеля — Груар и Гербо (последний — сын сапожника), осужденные за подлог, и крестьянин Буатель, приговоренный к шести годам тюрьмы за кражу зернового хлеба. Буатель, будучи главой большой семьи, постоянно жаловался, что его лишили возможности обрабатывать маленький участок, который только его усилиями мог быть приведен в надлежащее состояние. Несмотря на его проступок, к нему проявили сочувствие, или, скорее, к его детям, и многие из обывателей ходатайствовали за него, но безуспешно. Бедняк, отчаявшись, часто повторял, что заплатил бы порядочную сумму за свое освобождение. Груар и Гербо, перед тем как отправиться на каторжные работы, решились быть ему полезными: они сочинили прошение. Составленный ими план оказался для меня гибельным.
Дело было так. Как-то Груар объявил, что не может спокойно работать при таком шуме — в камере с восемнадцатью или двадцатью заключенными, которые пели, болтали или ссорились. Буатель, оказавший мне самому некоторые услуги, просил пустить в мою камеру составителей прошения, и я, хотя и неохотно, согласился. Я позволил им проводить у меня каждый день по четыре часа. Они сразу же там разместились, и сам тюремщик ходил туда тайком. Эта таинственность тотчас же возбудила бы подозрение во всяком заключенном, сколько-нибудь знакомом с тюремными интригами, но я, чуждый всего этого, развлекался попойкой с посещавшими меня друзьями и не обращал внимания на происходящее в моей камере.
Через неделю меня поблагодарили за сделанное одолжение, объявив, что прошение готово и можно не посылать его в Париж, так как имеется протекция у народного представителя в Лилле. Они темнили, но я не придал этому значения, полагая, что если я не принимал в этом участия, то нет и причин беспокоиться. Не прошло и двух суток, с тех пор как отправили прошение, как приехали двое братьев Буателя и принялись обедать с ним за столом тюремщика. После обеда вдруг появился вестовой и передал тюремщику пакет. Развернув его, последний воскликнул: «Добрая весть, ей-богу! Это приказ освободить Буателя». При этих словах все с шумом встали, начали целоваться, читать приказ и поздравлять Буателя, который отправил все свои вещи еще накануне и теперь немедленно покинул тюрьму.
На другой день в десять часов утра пришел инспектор. Тюремщик показал ему приказ об освобождении Буателя. Едва взглянув на него, инспектор сразу сказал, что бумага фальшивая, и велел не выпускать Буателя до тех пор, пока об этом не доложат начальству. Тюремщик возразил, что Буателя еще вчера выпустили на свободу. Инспектор выразил свое удивление и поехал к высшему начальству, где и удостоверился в том, что, помимо фальшивых подписей, в документе имеются ошибки и отступления от формы, которые не могут не броситься в глаза всякому мало-мальски знакомому с такого рода бумагами человеку.
Я начал обо всем догадываться, смутно предчувствуя, что это может меня компрометировать, и потому пытался разговорить Груара и Гербо. Они же клялись всеми святыми, что ничего не сделали, кроме того, что послали прошение, и сами удивлялись столь быстрому успеху. Я не поверил ни единому их слову, но за неимением доказательств вынужден был успокоиться. На следующий день меня вызвали к судебному следователю. Я отвечал, что ничего не знаю о составлении поддельного приказа и что разрешил пользоваться своей камерой как единственным спокойным местом в тюрьме. Я добавил, что все это может подтвердить тюремщик, так как он часто входил в камеру во время работы. Груара и Гербо также допросили и посадили в «секретную», я же оставался в своей камере.
Один тюремный товарищ Буателя раскрыл мне всю интригу. Груар, постоянно слыша, как Буатель обещает сто талеров за свою свободу, сговорился с Гербо, и они не придумали ничего лучше, как составить подложный приказ. Буателя, конечно, посвятили в эту тайну и заявили, что он должен четыреста франков, так как нужно со многими поделиться. Тогда-то они и обратились ко мне: моя камера потребовалась им для написания подложного приказа. Тюремщик тоже был в доле. Приказ принес друг Гербо по имени Штоффле. По всей вероятности, Буателя убедили в том, что и я буду иметь долю в прибыли, хотя я не сделал ничего, кроме как предоставил камеру. Извещенный обо всем этом, я сначала уговаривал того, кто сообщил мне подробности, донести куда следует, но он наотрез отказался, объясняя это тем, что не хочет рано или поздно быть убитым за измену. Он и меня отговорил заикаться о чем-либо судебному следователю, уверяя, что я не подвергаюсь опасности. Между тем арестовали Буателя; посаженный в секретное отделение в Лилле, он назвал соучастников побега — Груара, Гербо, Штоффле и Видока. Нас снова допросили, но я упорно настаивал на своих первых показаниях. Я легко мог выпутаться из дела, выложив все, что знал от товарища Буателя, но я был совершенно в себе уверен, поэтому меня как громом поразило, когда по истечении трех месяцев, рассчитывая выйти на свободу, я вдруг узнал, что внесен в тюремный список как обвиняемый в подлоге документов.
Глава четвертая
Только тогда я понял, что дело принимает для меня опасный оборот, но отпираться от прежних показаний было бы опаснее молчания. Все эти мысли так сильно меня взволновали, что я заболел, и Франсина принялась усердно за мной ухаживать. Когда я выздоровел, я почувствовал, что больше не в состоянии выносить свое неопределенное положение, и решился бежать, бежать просто через двери. Хотя это и казалось довольно трудным, некоторые соображения заставили меня предпочесть этот способ всякому другому. Привратник Башни святого Петра был арестантом из брестского острога, осужденным на вечную каторгу. При пересмотре приговоров по Своду законов 1791 года ему смягчили наказание и заменили его шестилетним заключением в Лилле, где он оказался полезным тюремщику. Последний, полагая, что просидевший четыре года в остроге человек будет незаменим в качестве сторожа, потому как ему должны быть известны почти все способы побегов, поручил ему эту должность. Но я тем легче надеялся обмануть тюремщика, что он был слишком уверен в своем выборе. Словом, я решился пройти мимо привратника в мундире штаб-офицера, приезжавшего два раза в неделю для освидетельствования Башни святого Петра, служившей тюрьмой и для военных.
Франсина, которую я видел почти каждый день, купила мне нужный костюм и пронесла его в своей муфте. Платье пришлось мне впору. Видевшие меня в нем заключенные объявили, что я вылитый штаб-офицер. К тому же я был с ним одного роста, а грим сделал меня на двадцать пять лет старше. Через несколько дней он прибыл для обычного осмотра. Пока один из моих друзей отвлекал его, приглашая освидетельствовать провизию, я быстро переоделся и очутился у ворот; привратник почтительно снял шляпу и отворил, и вот я на улице! Я направился к подруге Франсины, как и было условлено между нами, а вскоре туда пришла и она сама.
Там меня бы не нашли, если бы я не выходил из дома, но я не мог вынести заключение почти такое же, как и в Башне святого Петра! Просидев три месяца в четырех стенах, я жаждал расправить крылья и развить бурную деятельность. Итак, я вышел. Первая прогулка мне удалась. Но на следующий день я наткнулся на городового Людвига, который видел меня в тюрьме и теперь прямо спросил: «Разве вас освободили?» Эта встреча не сулила ничего хорошего, к тому же он мог немедленно созвать человек двадцать. Я ответил, что готов последовать за ним, и попросил только позволить мне проститься с Франсиной. Он согласился, моя возлюбленная чрезвычайно удивилась, встретив меня на улице с таким провожатым. Я сказал ей, что побег может повредить мне на суде, поэтому я и возвращаюсь в тюрьму, где буду дожидаться окончания дела.
Франсина сначала никак не могла взять в толк, с чего это я вздумал вернуться в тюрьму, но я знаками объяснил ей, в чем дело, и даже сумел попросить насыпать мне в карман золы, пока мы с Людвигом распивали ром. По дороге в тюрьму на одной пустынной улочке я бросил в глаза своему спутнику золы, а сам пустился бежать изо всех сил.
Людвиг не замедлил обо всем донести. На мои розыски подняли жандармов, полицию и, в числе прочих, частного пристава Жаккара. Я знал об этом, но вместо того, чтобы быть осторожнее, напустил на себя самую смешную отвагу. Можно было подумать, что я сам получу награду за свой арест; между тем меня усердно выслеживали.
Жаккар как-то прознал, что я должен обедать на улице Нотр-Дам, в игорном доме. Он тотчас прибежал туда с четырьмя полицейскими и, оставив их внизу, вошел в комнату, где я намеревался сесть за стол с двумя дамами. Я узнал частного пристава, он же никогда не видел меня в лицо, помимо прочего я был так одет, что никакие приметы не помогли бы ему. Я без малейшего замешательства подошел к нему и пригласил в кабинет, зеркальная дверь которого выходила в залу. «Вы ищете Видока? — спросил я прямо. — Если вам угодно подождать минут десять, я покажу вам его… Вот его прибор, он не замедлит появиться… Когда он войдет, я сделаю вам знак. Но если вы одни, то сомневаюсь, чтобы вы возьмете его, потому что он вооружен и будет защищаться». — «У меня на лестнице расставлены люди, и если он убежит…» — «Боже упаси оставлять их там, — поспешно возразил я. — Если Видок их увидит, он будет остерегаться засады, и тогда… прощай, птичка!» — «Но куда же мне их спрятать?» — «А вот в этот кабинет… Но только, заклинаю вас, никакого шума… Я больше вашего заинтересован в том, чтобы его поймали». И вот мой почтенный пристав со всей своей свитой удалился в кабинет. Дверь была крепкая, притом я ее хорошенько припер. Уверенный в том, что побег удался, я прокричал своим добровольным пленникам: «Вы искали Видока — так знайте же, что Видок засадил вас в клетку. До скорого свидания!» И я исчез, как стрела, под отчаянные ругательства пристава и его честной компании, предпринимавшей невероятные усилия, чтобы выбраться из засады.
