Джон Карр - Зловещий шепот
— Какие слухи? — резко перебила Барбара.
Профессор Риго, не нарушая хода своих мыслей, оставил вопрос без внимания.
— …до меня не доходили. Я, слепой филин и старый глухарь, долго ничего не знал. Гарри Брук и Фэй Сетон должны были пожениться в середине июля. А теперь я расскажу вам о том, что произошло двенадцатого августа… В тот день, который, по-моему, ничем не отличался от остальных, я писал критическую статью для журнала «Ревю де дё Монд». Все утро провел я в своем уютном номере за столом, как и почти всю предыдущую неделю, а после завтрака отправился на Плас дез Эпар постричься. Оттуда я собирался зайти в «Лионский кредит» взять деньги.
Было очень жарко. С утра тяжелые тучи застилали небо, иногда прогромыхивал гром и принимался капать дождик, но гроза, которая разрядила бы атмосферу и ослабила жару, все еще не собралась с силами. Итак, я направился в кредитный банк. Первым, с кем я столкнулся у дверей, был Говард Брук. Странно? Да, довольно странно, ибо я представлял себе, что он в это время сидит у себя в конторе, как всякий деловой человек. Брук бросил на меня косой взгляд. На нем были плащ и фетровая шляпа. На левой руке висела трость с изогнутой ручкой, а в правой он держал старый кожаный портфель. Мне показалось, что в его голубые глаза попали капли дождя — они были влажными и блестящими, а рот плотно сжат.
— Дорогой Брук! — сказал я и пожал ему левую руку; в ответ он только пальцами шевельнул. — Дорогой Брук, — повторил я, — как ваши домашние? Как здоровье вашей милейшей супруги, и Гарри, и Фэй Сетон?
— Фэй Сетон? — переспросил он. — Будь она проклята, эта подлая тварь Фэй Сетон!
Увы! Он произнес эти слова по-английски, очень громко, и несколько посетителей банка обернулись. Добрый джентльмен слегка смутился, но был чем-то так озабочен, что не обратил на них особого внимания. Он отвел меня в сторону, чтобы никто нас не слышал, открыл портфель и показал мне содержимое. Я увидел четыре тонкие пачки английских банкнот. В каждой было двадцать пять билетов по двадцать фунтов стерлингов, итого — две тысячи фунтов.
— Эти купюры привезли для меня из Парижа. — Его руки дрожали. — Думаю, вы знаете, что английские деньги весьма привлекательны. Если Гарри не захочет отказаться от этой женщины, я просто-напросто заплачу ей, чтобы она уехала. А теперь — простите меня!
Он выпрямился, защелкнул портфель и вышел из банка, не произнеся больше ни слова.
Друзья мои, известно ли вам, что ощущает человек, получивший удар под ложечку? В глазах мутится, желудок подступает к горлу, и чувствуешь себя резиновой игрушкой, на которую наступили сапогом. Именно таковы были мои ощущения. Я даже забыл заполнить чек. Я обо всем забыл. Еле добрел в отель по скользким булыжникам мостовых. Сесть за стол и писать я не мог. Примерно через полчаса, в три с четвертью, зазвонил телефон. Я догадывался, с чем мог быть связан звонок, но звонил не тот, о ком я подумал. Звонила мама Брук, мадам Джорджия Брук, которая сказала:
— Ради Бога, профессор Риго, приезжайте немедленно!
На сей раз, друзья мои, я был не только ошеломлен, я, признаюсь, по-настоящему испугался. Я уселся в свой «форд» и поехал так быстро, как только дозволяла погода, лихо, хотя и не лучшим образом, крутя руль. Когда я подкатил к дому, Борегар казался вымершим. Я окликнул хозяев в прихожей на нижнем этаже, но никто не ответил. Тогда я вошел в комнату. Мама Брук сидела, выпрямившись, на диване и героически сдерживала слезы, нервно комкая в руках мокрый платок.
— Мадам, — спросил я, — что происходит? Что происходит между вашим замечательным супругом и мадемуазель Сетон?
И она стала изливать мне свои горести, благо никого другого рядом не было.
— Я не знаю, — говорила она, по всей видимости, искренне. — Говард ничего мне не рассказывает. Гарри говорит, что все это ерунда, но тем не менее тоже ничего не объясняет. Я ничего не могу понять. Два дня назад…
Два дня назад имел место скандальный и необъяснимый случай. Близ Борегара, у большой дороги на Ле-Ман, жил крестьянин по имени Жюль Фрезнак, который поставлял им яйца и овощи. У Фрезнака было двое детей (дочь семнадцати лет и сын — шестнадцати), с которыми Фэй Сетон дружила, и вся семья Фрезнак очень ее любила. Но вот два дня назад Фэй Сетон встретилась с Жюлем Фрезнаком, который ехал на своей повозке по дороге, окаймленной высокими тополями. Фрезнак соскочил с повозки — лицо его было перекошено от ярости — и стал так орать и так ее оскорблять, что она закрыла лицо руками. Эта сцена разыгралась на глазах у Алисы, служанки мамы Брук; стояла она довольно далеко и всех слов не разобрала, но голос крестьянина, хриплый от злости, казался ей диким ревом. Когда Фэй Сетон бросилась бежать, Жюль Фрезнак схватил камень и швырнул ей вдогонку.
Хорошенькая история, а?
Вот что поведала мне мама Брук, сидя на диване и беспомощно разводя руками.
— А сейчас, — добавила она, — Говард пошел к башне, к башне Генриха Четвертого, чтобы там встретиться с бедной Фэй. Профессор Риго, вы должны нам помочь. Вы должны что-нибудь сделать.
— Но, мадам! Что же я могу сделать?
— Я не знаю, — ответила она. — Но произойдет что-то страшное. Я это чувствую.
Позже мне стало известно, что Брук вернулся из банка в три часа с полным денег портфелем и сообщил жене, что решил дать расчет Фэй Сетон и для этого условился встретиться с ней в башне в четыре часа. Потом он спросил маму Брук, где Гарри, так как хотел, чтобы тот присутствовал при их свидании. Она ответила, что Гарри наверху, в своей комнате, пишет письмо, и отец отправился туда. Сына он там не нашел, потому что тот чинил мотор в гараже, и быстро спустился вниз.
— Он выглядел таким озабоченным, даже постаревшим! — сказала мама Брук. — С трудом передвигал ноги, как больной.
Так обстояли дела, когда папа Брук вышел из дому и направился к башне.
Минут через пять Гарри вернулся из гаража и спросил, где отец. Взволнованная мама Брук ответила. С минуту поколебавшись, Гарри с неохотой направился к дверям, намереваясь тоже идти к башне Генриха Четвертого. Фэй Сетон все это время нигде не было видно.
— Профессор Риго! — стала уговаривать меня мадам Брук. — Вы тоже должны пойти туда и что-нибудь предпринять. Вы — наш единственный друг здесь; прошу вас, ступайте!
Только этого не хватало мне, старому пню! А? Кошмар! Тем не менее я отправился. Когда я закрывал за собой дверь, прогремел гром, но дождь еще не разошелся. Я побрел на север, вдоль берега реки, к каменному мосту. По нему я перешел на восточный берег. Здесь, немного выше по течению, стояла эта массивная высокая башня. Она выглядит такой заброшенной и одинокой, когда видишь ее вблизи, среди почерневших от времени, поросших травой каменных глыб — остатков древней крепости. Вход в башню — невысокая арка — расположен в ее восточной части, то есть не со стороны реки, а со стороны открытого поля и — чуть правее — буковой рощи. Когда я был уже у башни, небо совсем потемнело, а порывы ветра усилились.
Стоя в дверях, на меня смотрела Фэй Сетон — в легком шелковом платье, в резиновых туфельках на босу ногу, с купальным костюмом, полотенцем и купальной шапочкой в руках. Она дышала тяжело и медленно, но, видно, еще не успела искупаться в реке, так как концы ее роскошных бронзовых волос не были ни примяты, ни влажны.
— Мадемуазель, — обратился я к ней, чувствуя себя не совсем в своей тарелке от возложенной на меня миссии, — я ищу Гарри Брука и его отца.
Не менее двух минут, показавшихся мне вечностью, она молчала.
— Они там, наверху, — сказала она, — на крыше башни. — Вдруг ее глаза округлились (клянусь!), будто снова увидели что-то страшное. — Кажется, они очень ссорятся. Я не хочу вмешиваться. Простите!
— Но, мадемуазель!..
— Пожалуйста, извините!
И, скользнув в сторону, быстро пошла прочь. Несколько крупных капель дождя упали на высокую траву, гнувшуюся под ветром. Я сунул голову в дверной проем. Как я вам говорил, эта башня представляла собой всего-навсего каменный остов, в котором по окружности стены поднималась каменная винтовая лестница к квадратному отверстию, выходившему на круглую плоскую крышу. Внутри пахло сыростью и затхлостью и было так пусто, так голо, как голы ваши ладони. Впрочем, на земляном полу стояли две скамьи и сломанное кресло. Длинные узкие окна довольно хорошо освещали помещение, несмотря на черные грозовые тучи, затянувшие небо.
Сверху доносились гневные голоса, но слов я не различал. Тогда я изо всех сил крикнул, и, услышав мой голос, гулко прозвучавший в этом каменном кувшине, спорщики вдруг умолкли. Я стал взбираться по винтовой лестнице (задача не из легких для того, кто страдает головокружением и одышкой) и наконец вылез на крышу через квадратное окошко. На круглой каменной площадке, окруженной высоким парапетом, стояли лицом к лицу Гарри Брук и его отец. Пожилой джентльмен был в плаще и фетровой шляпе, его тонкие губы были крепко и упрямо сжаты. Сын, видимо, о чем-то его просил. Гарри был без шляпы и без пальто, его куртка промокла, шейный платок развевался на ветру. Оба были бледны и крайне возбуждены, но, кажется, немного приутихли, увидев, что это я, именно я прервал их перепалку.
