Я побывала на том свете - Буало-Нарсежак
— Нет, прошу тебя. Давай просто поставим две кровати. Я хоть буду видеть тебя.
Он, видимо, хотел сказать: «Буду видеть, как ты раздеваешься».
Я сдалась. Мадам Вошель, которая всюду совала свой нос, догадывалась, что все не так гладко, но ни о чем не спрашивала. Правду почуяла моя мать. Как обычно, она ограничилась лишь несколькими замечаниями. «Это не самое главное, — повторяла она. — И меня этим не особо баловали. Видно, что твой муж тебя любит. Поэтому не принимай страдальческий вид».
Больше мы о Бернаре не говорили, а жизнь вошла в свою колею. Я продолжала выполнять функции секретарши, потому как в конце концов начала находить некоторое удовольствие в этой торговле картинками. Вначале мне казалось глупостью, что редкость и ценность марки определяется чаще всего нанесенными ей повреждениями. Помню «Цереру» в 1 франк, ярко-красного цвета, выпущенную в 1849 году, которая стоила самое малое триста тысяч. Бернар, ловкий и хитрый, как маклер, сумел создать конкуренцию между голландским торговцем и итальянским промышленником и продал свою марку за триста тридцать тысяч франков. Иногда сделки шли по нескольку дней, и я, естественно, не могла не войти в игру. Однажды я даже самостоятельно выиграла партию. Это был случай с маркой за 1,5 фр. + 3,5 фр., выпущенной для амортизационной кассы в 1931 году. Я продала ее за тысячу сто франков в то время, когда Бернар был в отъезде. Были в нем иногда проблески какой-то ребячьей свежести. Однажды после одной особенно сложной сделки («Церера» в двести франков, черная фигура на желтом фоне, январь 1849-го. Очень редкий и в хорошем состоянии экземпляр), он просто захлопал в ладоши от радости. Передо мной был престарелый увлеченный мальчишка, который, пользуясь случаем, целовал меня без какого-либо похотливого умысла. Он был счастлив, и я злилась на себя за свою холодность. Быть может, я была неспособной женщиной. Я разрывалась между угрызениями совести и отвращением. Мне хотелось, чтобы со временем между нами возникло бы некоторое товарищество, полная свобода слова, откровенность взглядов. Этакая небрежность, рождаемая близостью, наконец, просто раскованность. Но нет. С приближением вечера наступало время стеснения, вынужденное молчание, страдание для него и неловкость для меня. Более того, стоило выключить свет, как начиналось смутное время ревности.
— Ты долго говорила с Ван Худеном по телефону?
— Довольно долго.
— Он произвел на тебя хорошее впечатление?
— Скорее да.
— Сознайся, что он слегка поухаживал за тобой. Уж я-то его знаю. Под тем предлогом, что плохо говорит по-французски, он такое может сказать… Одним словом, его нужно без колебаний ставить на место. И вовсе не потому, Крис, чтобы сделать мне приятное.
Он пытался называть меня Крис, но эта же игривость и убивала его.
— Спокойной ночи, Бернар.
— Спокойной ночи.
И я слышала, как Принц запрыгивал на его постель. С тех пор как мы после долгих и нудных объяснений больше не спали вместе, он, нарушая все запреты, устраивался в ногах своего хозяина. И тут уж мурлыкал без перерыва, вероятно чувствуя мое раздражение. Он все знал. Даже то, что должен исчезать до моего пробуждения, и на рассвете он бесшумно убегал через туалетную комнату. Вежливый, но сохраняющий дистанцию, он всегда был верен себе. Из рук Бернара он принимал пищу, с его рукой играл, к его руке подходил за лаской, сладострастно вытягивая шею. Вот так создавался против меня тайный альянс, который постепенно побудил меня отдалиться. Я не собиралась подчиняться их воле, заманивающей меня в какое-то ложное счастье и обеспечивающее их покой, но лишающее меня независимости. Так пусть себе мурлычат вдвоем в свое удовольствие! После работы я вышла на улицу подышать воздухом и побродить вместе с другими, такими свободными женщинами.
— Тебе нужно было что-то купить? — спросил Бернар.
— Нет, просто хотела выкурить сигарету.
— Ты куришь на улице?
Он был шокирован и не поверил мне. И напрасно я не воспользовалась тогда этим случаем, чтобы поставить все точки над «i».
— Если хочешь знать, я ходила к матери, — сказала я.
Он сразу же пошел на попятную.
— Я только спросил, вот и все. Как она поживает?
Так как он никогда не навещал ее, то можно было врать сколько угодно.
— Она немного беспокоит меня. Слишком перетруждается. Ей бы следовало отдохнуть.
— Почему бы ей не дать Стефану руководить вместо себя?
— Да. Странно. Но мне кажется, они нужны друг другу для ссор. Кто победит. С бедной мамой случаются такие приступы ярости! Ты бы ее слышал! «Никто ни за что не отвечает. Мальчик, которого я всему научила. Конечно, исключая талант. Но ведь все остальное. Контракты. Все. И знаешь, что он осмелился мне предложить? Спонсора. Мсье захотелось спонсора, чтобы выставить продукцию Роблена на крупных соревнованиях». Я только слушаю, и это ее успокаивает. Когда меня нет, значит, я у нее. Так что не волнуйся.
— Да я и не волнуюсь! — заметил Бернар. — Ты же знаешь, что можешь делать что хочешь.
Это означало: «Я потерял на тебя все права». Но это не было правдой. По тому, как он поджимал губы, я понимала, что он страдает. А это злило меня. И… одним словом, начиналась спираль любви-злопамятности, а для нас она и была такой. Впрочем, между нами ничего не изменилось. Просто появилась трещина или, вернее, постоянный скрежет. Это скрипело мое сердце. До того дня, как…
Это случилось в субботу. Я пошла проведать мать, которая страдала прострелами, и встретила у нее Стефана. Он торопился уйти, чтобы спокойно поработать в воскресенье в мастерских Антиба, пока отсутствуют служащие. Там у него был свой уголок, где он занимался с чертежами и не любил, чтобы его беспокоили. Чаще всего для поездок туда и обратно он пользовался самолетом, снующим между Парижем и Ниццей. Когда он навещал маму, то всегда пребывал в плохом настроении, потому что ненавидел самолет. Мне кажется, он его боялся, а точнее, я была в этом уверена, что и подтвердилось в будущем. По количеству дыма в гостиной и забитым до отказа пепельницам я поняла, что они снова
