Семён Клебанов - Прозрение
— Не забуду, как вы чайной ложечкой стрелялись, вот на этом коврике, — сказал Дмитрий Николаевич.
Теперь Мещерин снова играет на сцене.
…Дмитрий Николаевич подошел к окну.
Дождь утих, словно растеряв силы. Под светом фонарей бездонно поблескивал асфальт. Ветер, покачивая ветки, ронял стеклянные горошины капель.
Как всегда перед сном, Дмитрий Николаевич позвонил и больницу дежурному врачу.
— Ирина Евгеньевна? Это Ярцев. Тихо? — Так обычно он спрашивал о новостях и, услышав столь же краткое: «Спокойно», заканчивал свой рабочий день.
Но сегодня голос Ирины Евгеньевны прозвучал тревожно:
— Несколько часов назад из военного госпиталя доставили летчика. Готовимся к операции.
— Авария?
— Кажется, с самолетом столкнулась птица. Пробило лобовое стекло. У летчика тяжелое ранение. Поражен правый глаз.
— Когда это случилось?
— Утром.
— Почему мне сразу не позвонили?
— Нельзя же всегда надеяться на вас…
— Понял. И тем не менее я приеду.
— Сами будете оперировать? — Она спросила почти шепотом.
Дмитрий Николаевич улыбнулся. Он живо представил себе тихую Ирину Евгеньевну, у которой сейчас, наверно, покраснели щеки, словно она совершила что-то недозволенное.
— Нет, — ответил он. — Я просто хочу видеть этого парня.
В ночных коридорах больницы горели одинокие лампочки.
Только операционный этаж светился всеми окнами.
В вестибюле возле вешалки одевалась врач Баранова. Увидев Дмитрия Николаевича, она сказала с сочувствием:
— Опять на ночь глядя… Не жалеете вы себя, Дмитрий Николаевич.
— Начальство пожалеет, — ответил он, входя в лифт.
В главном операционном зале лежал капитан Белокуров.
Командир говорил про него: он рожден для неба. А что его ждало теперь? Куда, в какую сторону повернется его судьба?
Жизнь летчика Белокурова, с ее трудами, с багровыми закатами заречья, где раскинулся аэродром, с березовой рощей, где стояли дома военного поселка, была теперь в руках хирурга Ручьевой.
Ирина Евгеньевна знала почти все про ранение Белокурова, но ей не было известно, что три дня назад у больного, которого готовили к операции, родился сын и он еще не видел мальчишку.
Увидит ли?
Дмитрий Николаевич стоял в сторонке, чтобы глаза Ирины Евгеньевны не встречались с его молчаливым, настороженным взглядом. Внешне он был спокоен, а отмечая ее уверенные, точные движения, освобождался и от безотчетной внутренней тревоги.
Следя за операцией, он думал о случившемся. Оказывается, раненый, ослепший летчик сумел посадить машину. Сохранить сознание в таких обстоятельствах почти невозможно. Это редчайший случай. И объяснением может быть только несгибаемая воля летчика.
Потом Дмитрий Николаевич услышит признание Белокурова: «Я все время внушал себе: сядешь, должен сесть и сядешь!»
Утром он, Белокуров, получил задание полкового «института прогноза». Задача была привычная — разведать погоду перед началом полетов.
Выполнив задание, он возвращался на аэродром и прикидывал, что через пару дней поедет в город и заберет из родильного дома Ольгу и мальчишку. «Хорошо бы назвать его Никиткой. Ольга, наверно, согласится».
От неожиданного толчка голова его откинулась назад и резко ударилась о жесткую спинку сиденья.
Лицо заливала кровь.
Еще не понимая, что случилось, он попытался открыть глаза, но уже не увидел солнца, разлетевшийся пух и забрызганные кровью приборы. Одна туманная красноватая муть.
Белокуров решил: надо сажать машину. Вслепую. По командам с земли.
— Седьмой! — запросил он командный пункт.
Ответа не было.
Прижав мягкие ларинги, повторил:
— Седьмой!
И снова тишина.
Он провел рукой по шнуру шлемофона и обнаружил, что тонкий шнур перебит.
Сквозь кровавую муть пилот еле угадывал очертания приборов. Но все-таки понял, что подходит к посадочной полосе.
Она совсем близко. Только бы не ошибиться… Белокуров глубоко вздохнул и захлебнулся от теплой крови во рту.
Сил оставалось все меньше.
Касание. Машину повело и встряхнуло. Руки вцепились в штурвал. И не могли разжаться.
«Теперь все, — сплевывая кровью на пол кабины, подумал он. — Мы в дамках, Оля».
Сирена «скорой помощи» уже пронзительно выла.
* * *Белокуров лежал в палате один. Вторая кровать пустовала. Ему нужен был абсолютный покой.
Первое время — после операции и многочисленных процедур — он не испытывал тоски одиночества. Его непрерывно клонило ко сну, а когда пробуждался и боль затихала, он не мог думать. Просто слабо тлела надежда на благополучный исход.
Однажды он проснулся, прислушался. И вдруг испугался одинокой тишины. Тогда он попросил Ручьеву подселить кого-нибудь.
Ручьева обрадовалась просьбе летчика. Значит, кризис проходит и вот-вот наступит перелом — предвестник исцеления.
Так в палате Белокурова появился студент Денис Лепешко.
Его привела санитарка тетя Дуня и, разобрав постель, сказала:
— Ну вот, Белокуров, принимай соседа. Денисом величают. Попал он в передрягу, конечно, не так, как ты, голубок, в небе, а на грешной земле.
— Здравствуйте, — первым отозвался Белокуров. И почему-то счел нужным предупредить: — Если стану храпеть, не стесняйтесь, свистните. Я на бок повернусь.
Денис Лепешко уважительно сказал:
— Надеюсь, в тягость не буду. Я — ходячий.
— Ходячий, а не зрячий. Тебе самому нянька нужна. Не очень шастай по коридорам, — предупредила тетя Дуня и, подбив подушку Белокурова, вышла из палаты.
К вечеру Белокуров и Денис познакомились поближе. Разговаривали сдержанно, по-мужски, без жалоб на судьбу.
Белокуров узнал, как Лепешко угодил в больницу.
— Я в строительном институте, на третьем курсе. Во время практики назначили меня мастером на стройку в Лазурный. Дела там шли плохо. График срывался. Я пришел на площадку и увидел: тридцать рабочих простаивают. Кто курил, кто читал газету, другие загорали. Спросил одного: «Почему не работаете?» Он ответил: «А что ты можешь предложить, мастер? Может, ты бетон привез?» Я пошел к начальнику стройки, рассказал обо всем, попросил принять меры. А он спокойно так посоветовал: «Поезжай в город. Купи футбольный мяч. Дай его работягам. Пусть играют. Спорт укрепляет здоровье». Я возмутился. Начальник резко оборвал меня: «Послушай, студент, неужели тебе жалко десятку для рабочего класса? Купи мяч. И они при деле будут, и ты разомнешься. Соображать надо, студент…» Я хотел ответить, но не смог, потому что все вдруг разом провалилось в темноту. Я только крикнул: «Не вижу… Ничего не вижу!..»
— И ведь останется безнаказанным! — выдохнул Белокуров. — Я вот лежу, слушаю сирены «скорой помощи» и думаю — половины сирен могло не прозвучать, если б поменьше таких вот сволочей было!
В палату вошел Дмитрий Николаевич.
— Как дела?.. По-моему, оба чем-то удручены. Может, не сошлись характерами? Что, Белокуров, молчите?
— Думаю, Дмитрий Николаевич.
— Тогда не смею беспокоить.
— Извините, не так сказал. Просто нахожусь под впечатлением того, что рассказал Денис Антонович. Страшно ведь!
Дмитрий Николаевич прошелся по палате.
— Я знаю другой случай… — заговорил он. — Над океаном летел самолет. Пассажирам выдали спасательные жилеты. Сколько мест, столько и жилетов. Маленькая девочка не имела билета, сидела с матерью в одном кресле. Ей жилет не достался. Самолет терпел аварию. Тогда один пассажир, наш врач, профессор Жордания, отдал девочке свой жилет. Он погиб.
В палате наступила тишина. Ее нарушил Белокуров.
— Человеком погиб… — сказал он.
* * *До встречи Ярцева с Крапивкой оставалось шестьдесят два дня.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Чаще других возникало в памяти имя Хромова.
Их дружба была сдержанной, но искренней. А Дмитрий Николаевич даже чувствовал к Хромову сыновнюю привязанность, хотя тот был старше всего на шесть лет.
Вот и нынешней весной Дмитрий Николаевич приехал в домик бакенщика. Тут всегда ждали его, всегда была приготовлена чистенькая, до блеска выскобленная светелка.
… В тот день, закончив оперировать дочку бакенщика, Дмитрий Николаевич спустился в приемное отделение, там с утра мучился в тревоге и ожидании Хромов. Увидев профессора, он вздрогнул. Ему почудилось, что приход Дмитрия Николаевича связан с дурной вестью, иначе пришла бы дежурная сестра.
Но Хромов услышал уверенное и доброе:
— Все хорошо.
Хромов закивал головой, в горле заклокотало, и, оробев, он не смог поблагодарить, а только глухо выдохнул:
— Радость-то какая, господи!.. — Слезы показались у него на глазах.
Дмитрий Николаевич сел рядом и стал успокаивать его, понимая, что сомнение и страх еще гнездятся в отцовском сердце.
