Элизабет Джордж - Картина без Иосифа
— Доказательства, — пробормотала она.
— Да. Так что будь осторожна. И если он начнет задавать тебе вопросы, Полли, звони мне. У тебя есть телефон моего офиса, да? Не разговаривай с ним наедине. Не оставайся с ним один на один. Ты поняла?
— Доказательства, — повторила она, не веря своим ушам, стараясь осмыслить угрозу, таившуюся в этом слове.
— Полли, ответь мне. Ты понимаешь, какая складывается ситуация? Констебль ищет доказательства того, что ты виновна в смерти викария. Он направлялся в Коутс-Холл, когда я его встретил.
Она смотрела на него невидящим взором.
— Но ведь Кол только злится, — пробормотала она. — Он не всерьез так сказал. Просто я довела его до ручки, и он сказал сгоряча… Я это поняла. И он тоже.
Она говорила на каком-то непонятном для Брендана языке непонятные ему вещи. Плыла где-то в безвоздушном пространстве. Он должен вернуть ее на землю и, что более важно, заставить вернуться к нему. Он взял ее за руку и переплел их пальцы. Она не убрала руку.
— Полли, послушай меня.
— Нет, неправда. Он не мог так сказать.
— Он спросил меня про ключи, — пояснил Брендан. — Не давал ли их я тебе.
Она нахмурилась и промолчала.
— Я не ответил ему, Полли. Только сказал, что этот номер у него не пройдет, пусть даже не пытается. Так что если он придет к тебе…
— Он не может так думать. — Она прошептала это так тихо, что ему пришлось наклониться вперед, чтобы расслышать. — Он знает меня, Колин знает меня, Брендан.
Она схватила его руку и поднесла к своей груди. Пораженный, он был готов ради нее на все.
— Как он мог подумать, что я когда-нибудь, когда-нибудь… Неважно, что… Брендан! — Она оттолкнула его руку и передвинула свой табурет в угол, пробормотав: — Теперь все станет еще хуже…
Брендан хотел спросить ее, почему будет хуже, если она примет его помощь. Тут на его плечо легла тяжелая рука.
Брендан поднял голову и увидел тестя.
— Тысяча чертей, — отчеканил Сент-Джон Эндрю Таунли-Янг. — Катись отсюда, пока я не сделал из тебя котлету, жалкий червяк.
Линли прикрыл дверь своего номера и встал спиной к ней, устремив взгляд на телефон, стоявший на тумбочке возле кровати. На стене над ним Рэгги продолжали демонстрировать свою любовную интрижку с импрессионистами и постимпрессионистами. Нежная «Мадам Моне с ребенком» соседствовала с картиной Тулуз-Лотрека «Мулен-Руж». Оба шедевра были обрамлены и повешены скорей с энтузиазмом, чем с заботой, — вторая картина висела под таким углом, что возникало впечатление, будто весь Монмартр содрогался от землетрясения как раз в тот момент, когда художник запечатлел для вечности его самое знаменитое ночное заведение. Линли пальцами снял паутину, свисавшую с прически мадам Моне. Но ни созерцание гравюр, ни раздумья над их странным соседством не могли отвлечь его от желания снять трубку и набрать номер.
Он полез в карман за часами. Начало десятого. Она еще не спит. Он даже не может сослаться на поздний час как на уважительную причину того, что он не позвонил.
Если не считать робости, которую испытывал с Хелен. Нужна ли ему и в самом деле любовь, поморщившись, подумал он. Не лучше ли любовная интрижка или дюжина их. По крайней мере, легко и удобно. Он вздохнул. А эта самая любовь — чудовище о двух головах.
Все, что касалось физиологии, не вызывало никаких проблем. Он привел Хелен домой из Кембриджа в ноябре в одну из пятниц. И до воскресного утра они не покидали ее квартиры. Даже ничего не ели до субботнего вечера. Достаточно ему было закрыть глаза, и он снова видел ее лицо, ореол волос, по цвету почти не отличавшихся от бренди, который он только что пил, чувствовал, как она шевелилась рядом с ним, ощущал тепло под ладонями, когда гладил ее груди и бедра, слышал ее дыхание, менявшее свою частоту, когда она приближалась к пику их любви и потом выкрикивала его имя. Она смеялась, чуточку смущенная той легкостью, которая возникла между ними.
Она была то, что надо. Вместе они были то, что надо. Но жизнь никогда не брала уроки у тех часов, которые они проводили друг с другом в постели.
Потому что можно любить женщину, заниматься с ней любовью, заставлять ее полностью отдаваться, но не признаваться в этом и не позволять дотрагиваться до своей сути. Ведь это означает окончательный отказ от всех барьеров, после которого ты перестаешь быть самим собой. Оба это знали, потому что не раз пересекали все мыслимые границы с другими партнерами.
Как же нам научиться доверять, размышлял он. Найдем ли мы когда-нибудь мужество открыть свое сердце, сделать его уязвимым во второй или третий раз, снова подвергнуть его риску оказаться разбитым? Хелен не хотела этого делать, и он не мог осуждать ее. Потому что сам не хотел рисковать.
Он раздраженно подумал о своем сегодняшнем поведении. Как он жаждал утром использовать первую же оказию и улизнуть из Лондона. Он ухватился за шанс уехать подальше от Хелен, чтобы проучить ее. Сомнения и страхи Хелен приводили его в отчаяние еще и потому, что он сам их испытывал.
Терзаемый сомнениями, он сел на край кровати и прислушался к размеренному плинк… плинк воды, капавшей из крана в ванной. Как и все ночные шумы, он доминировал так, как не мог бы в другое время, и Линли понимал, что, если не предпримет что-либо, он будет ворочаться, воевать с подушкой, когда погасит свет и попытается заснуть. Он решил, что в кране нужно сменить прокладку.
Несомненно, у Бена Рэгга они имеются. Ему достаточно лишь позвонить по телефону и спросить. Сколько минут уйдет на починку крана? Четыре? Пять? За это время он сможет поразмыслить, потянуть время, заняв свои руки такой странной работой, чтобы его мозг успел принять решение насчет Хелен. Не может же он, в конце концов, звонить ей, не зная, с какой целью. Пять минут удержат его от безрассудного звонка и такого же безрассудного риска обнажить себя — не говоря уж про Хелен, которая была гораздо чувствительней, чем он, к… Он приостановил свой мысленный разговор с самим собой. К чему? К чему? Любви? Верности? Честности? Доверию? Одному Богу известно, хватило ли бы у них сил пережить такие испытания.
Он уныло хмыкнул, удивляясь своей способности к самообману, и потянулся к телефону как раз в то мгновение, когда он зазвонил.
— Дентон сообщил мне, где тебя искать, — сказала она ему.
— Хелен. Привет, любовь моя. Я как раз собирался тебе звонить, — ответил он, понимая, что она вряд ли поверит ему, что, впрочем, вполне естественно.
— Рада это слышать.
Наступило молчание. В это время он представил себе, где она сейчас — в ее спальне в квартире на Онслоу-сквер, на кровати, подобрав под себя ноги, а изголовье цвета слоновой кости создает контраст ее волосам и глазам. Он даже увидел, как она держит телефонную трубку — обхватила ее обеими руками, словно защищая ее, себя или разговор, который она ведет. Серьги она уже сняла и положила на ореховый столик у кровати, тонкий золотой браслет еще обхватывает ее руку, на шее такая же цепочка, до которой, как до талисмана, дотрагиваются ее пальцы, когда движутся дюйм за дюймом от телефона к ее шее. А там, в ямочке на ее горле, притаился запах, ее запах — что-то среднее между цветами и лимоном.
Оба заговорили одновременно:
— Мне не следовало…
— У меня такое чувство…
…и оба оборвали речь с быстрым нервным смешком, который служит подтекстом беседы между любовниками, которые боятся потерять то, что так недавно нашли. Вот почему Линли в одно мгновение отбросил все планы, которые он только что обдумывал перед ее звонком.
— Я люблю тебя, дорогая, — сказал он. — Мне очень жаль, что все так получилось.
— Ты сбежал от меня?
— На этот раз да. Сбежал. По привычке.
— Я не могу на тебя за это сердиться, верно? Я и сама делала так достаточно часто.
Снова молчание. Наверное, на ней шелковая блузка, шерстяные брюки или юбка. Ее жакет лежит там, куда она его положила, в ногах кровати. Туфли стоят на полу. Свет, должно быть, зажжен, бросая перевернутое треугольное пятно на цветы и обои, просачиваясь сквозь абажур, чтобы коснуться ее кожи.
— Но ты ведь ни разу не сбежала, чтобы сделать мне больно, — сказал он.
— Так ты поэтому уехал? Чтобы причинить мне боль?
— Опять же по привычке. Мне тут нечем гордиться. — Он взялся за телефонный шнур и стал крутить его в пальцах; ему хотелось прикоснуться к чему-то вещественному, раз он перенес себя на двести пятьдесят миль на север и не мог прикоснуться к ней. Он сказал: — Хелен, этот проклятый галстук нынешним утром…
— Дело было не в нем. Он стал лишь поводом. И ты это знал. Я не хотела в этом признаться.
— В чем же тогда?
— В страхе.
— Перед чем?
— Перед еще одним шагом вперед, как я полагаю. Я боялась, что буду любить тебя еще больше, чем в тот момент. Что ты займешь слишком много места в моей жизни.
