Энн Грэнджер - Смерть на заброшенной ферме
— Джейк Уэсткотт не чувствует себя таким же виноватым?
— Его тоже мучает совесть, потому что Бронвен ему все уши прожужжала. Правда, сам он вряд ли в чем-то винит себя. Джейк — человек практичный. Его не волнует личная жизнь служащих, лишь бы они работали. По-моему, ничего дурного в этом нет. Он один не волнуется, что у меня снова начнется нервный срыв. Джейк мне нравится. Хороший человек.
Они помолчали. Джонс допил кофе, но уходить как будто не собирался.
— Вы хотите сказать что-то еще? — подбодрила его Джесс.
Парень вспыхнул:
— Знаете, я самому себе противен. Вроде как сую нос не в свои дела и… подсматриваю.
— Дэвид, — с серьезным видом сказала Джесс, — если бы все вовремя рассказывали о замеченных ими подозрительных вещах, наша работа стала бы гораздо проще, а многие преступления удалось предотвратить. Но люди слишком часто не дают себе труда задуматься или боятся показаться смешными, нелепыми или — вот как вы сейчас — шпионами. Например, делают вид, будто не замечают синяков на лице женщины или какое испуганное лицо делается у ребенка, когда домой приходит новый приятель мамаши. Не обращают внимания, когда дети играют рядом с железнодорожными путями. Иногда человек неравнодушный действительно сообщает о чем-то странном, а власти ничего не предпринимают, и потом случается трагедия. Мне жаль, но время от времени бывает и так. Но это не значит, что нужно на все закрывать глаза!
— Ладно! — перебил ее Джонс. — Хотя ничего подобного я не видел. Ева никого не боялась. И синяков у нее не было. У меня нет повода подозревать, что она была в чем-то замешана или ей грозила опасность. Просто я подумал, что парень, с которым она встречалась, плохой человек и он не заботился о ней. — Он пожал плечами. — После того как мы с Евой слегка разругались из-за ее парня и она велела мне заткнуться, я, так сказать, пораскинул мозгами. Не то чтобы я замкнулся в себе после того, как она меня отшила, но мне стало неприятно. Я ведь и расспрашивал ее только потому, что был к ней неравнодушен, а вовсе не из ревности. Ну ладно, немножко ревновал, но уважал ее право самой выбирать, с кем общаться. Я считал, что она девушка разумная. Сколько раз видел, как она отшивала типов вроде Харпера и его дружков! Она не была дурой… В общем, в следующий ее выходной я потихоньку вышел из паба и подошел к перекрестку раньше ее. Хорошо, что Джейка в то утро не было на месте — кажется, он встречался с поставщиком. Иначе он бы заметил, что меня нет на рабочем месте. Я спрятался за живой изгородью и принялся подглядывать. Через какое-то время из-за угла вышла Ева. На ней была розовая куртка. Я видел куртку в просветы между ветками. Она простояла на углу добрых десять минут, а я все больше злился. Почему она стоит на углу, почему не вернется в паб? Почему позволяет ему так с собой обращаться? Почему не проучит его? Я уже собирался выскочить и все ей сказать, и пусть злится на меня как хочет, как вдруг услышал шум мотора. Гнал он на большой скорости — значит, понимал, что сильно опаздывает. Завизжали тормоза — он остановился. Хлопнула дверца — Ева села в машину, и они уехали. Когда я выскочил из укрытия, машина поворачивала за угол. Я увидел их только мельком… точнее, заметил розовую куртку Евы на пассажирском сиденье. Потом мне стало стыдно. Я шпионил за ней, а ведь шпионить нехорошо! В ту ночь она тоже вернулась довольно поздно. По словам Милады, ей Евины поздние возвращения тоже не нравились. Приходилось вскакивать и отпирать ей дверь.
— Дэвид, почему вы так долго молчали?! — вскричала Джесс, не скрывая волнения. — Ваши показания очень важны! Вы видели его, Дэвид! Вы — единственный человек, кто видел приятеля Евы!
— Его самого я не видел, только машину, да и то мельком. Машина была серебристого цвета. Номера я тоже не запомнил, ни одной цифры, — виновато добавил Джонс.
— Серебристого?! — Джесс едва не упала со стула. — Машина была большая? Вы хоть марку запомнили?
— По-моему, «ситроен-саксо». У одного моего друга такая, во всяком случае, очень похожа. Такого же размера.
— Случайно, это не мог оказаться «мерседес»?
Джонс уверенно покачал головой:
— Не «мерс», точно. Машинка поменьше и очень смахивает на «ситроен-саксо». И очертания не такие, как у «мерседеса».
Черт! Шаг вперед, два шага назад.
— Послушайте, Дэвид, — серьезно заговорила Джесс, — я вполне понимаю опасения вашей матери, но я не собираюсь ни в чем вас подозревать. Зато мне очень нужно, чтобы вы официально подтвердили, что видели ту машину. Возможно, ваши показания сыграют решающую роль. Еще раз подчеркиваю: вы — единственный, кто хоть мельком видел таинственного приятеля Евы, даже если вы не разглядели его лица. Не переживайте из-за того, что вы прятались за живой изгородью, и из-за всего остального. Поверьте, нам приходится выслушивать гораздо более странные истории! Вы только повторите свой рассказ и подпишете протокол, хорошо? Потому что ваши показания нам очень пригодятся.
— Хорошо, — кивнул Джонс. — Я не возражаю. Действительно, что с того, что я прятался за живой изгородью? Возможно, вы сочтете меня эгоцентриком. Или решите, что у меня нездоровое влечение к Еве. Но Ева умерла, и, как вы сказали, я действительно видел машину. Наверное, надо было сразу вам рассказать, еще когда вы приходили к нам в паб. Но тогда мне было очень стыдно. Да, я дам показания. — Помолчав, он добавил: — Извините, что не сказал вам раньше. И я рад, что все рассказал сейчас.
— Я тоже, — ответила Джесс.
Джонсу как будто сразу полегчало. Он продолжал вертеть в руках пустую кофейную кружку.
— Как там ваш брат? — неожиданно спросил он. — Тот, что работает в лагерях беженцев… Наверное, он нечасто вам пишет?
Она совершила ошибку. Надо трижды подумать, прежде чем сообщать свидетелю какие-то сведения о себе! Особенно свидетелю, которого она никогда не видела раньше, и который работал вместе с жертвой. Теперь между ними протянулась ниточка, связь. Это опасно, о таких вещах ее, как профессионала, предупреждали. Защита должна срабатывать автоматически! Бывает, рассказ о себе помогает наладить отношения со свидетелем. Но сотрудник полиции не имеет права выдавать свои слабые места, а она, рассказав Джонсу о брате, дала ему зацепку.
Правда, Джонс как будто не собирается манипулировать ею с помощью полученных сведений. Но кто знает, что будет дальше?
— Нечасто, — ответила она, допивая остатки холодного кофе и стараясь говорить ровно, без выражения.
Джонс нахмурился:
— А как относятся к его работе ваши родители? Ведь ваши родители еще живы?
Подбирается ближе…
— Они относятся нормально.
Неправда! Отец переносит страдания стоически, но это не значит, что он равнодушен или его не волнует судьба сына. Мама же сама не своя от волнения. Да и сама Джесс тоже — ведь они с Саймоном близнецы!
— Почему вы спрашиваете? — Собравшись с духом, Джесс решительно перехватила инициативу. Здесь вопросы задает она. Она следователь, она, если угодно, ведет допрос. Молодой человек — свидетель и возможный подозреваемый. В голову лезла непрошеная мысль: «Ему лет двадцать пять-двадцать восемь, а ведет он себя как мальчишка-подросток».
Джонс перенес психическую болезнь, такие болезни часто накладывают отпечаток на внешность. Речь идет не только о потере веса или, например, облысении. Иногда после болезни человек буквально стареет или, наоборот, как Джонс, словно перестает взрослеть. Он всего на несколько лет моложе ее, но ей все время приходится напоминать себе, что они почти ровесники. Джонс не мальчик. Он взрослый мужчина.
Правда, Джулия Джонс не считает сына взрослым. Иначе она не обратилась бы за помощью к семейному адвокату.
Джонс пристально наблюдал за ней, и Джесс стало не по себе: показалось, что он читает ее мысли.
«Я не должна его недооценивать!» — напомнила она себе. Он ведь учился на врача, его учили распознавать симптомы, понимать, что пациент скрывает или о чем не догадывается. Его учили распознавать язык жестов: подергивание лицевых мускулов, состояние кожи, тремор рук — выдать способно все. Подготовка врачей немного похожа на ее подготовку. Наблюдение за свидетелем и наблюдение за пациентом чем-то сродни друг другу. Она наблюдает за Дэвидом Джонсом с тех пор, как они встретились на стоянке. Но ведь он тоже наблюдает за ней, изучает ее! Джесс стало еще больше не по себе.
— Я единственный ребенок, — пояснил Джонс. Он вдруг совершенно расслабился, обмяк.
Джесс невольно удивилась, как будто в комнате внезапно потеплело градусов на десять.
— По-вашему, именно из-за этого ваша мать так беспокоится за вас?
— Ну да, — согласился Джонс. Теперь он словно не о себе говорил, а о каком-то другом человеке. Они будто обсуждали чужую историю болезни, внезапно превратясь в коллег, в напарников, которые вместе обдумывают трудный случай. — По-моему, если у родителей всего один птенчик, они надеются, что он высоко взлетит, когда они его выкормят. Все их надежды и устремления связаны с одним человеком. Их ребенок должен жить хорошо — иначе они, его родители, будут считать себя неудачниками.
