Часы смерти [Литрес] - Джон Диксон Карр
Он постучал в дверь гостиной, где они сидели прошлой ночью. Ему ответил бесцветный голос Карвера. В это сырое холодное утро в камине белой комнаты полыхал яркий огонь. Карвер передвинул большой стол ближе к окнам, под рукой у него стояла чашка чая, рядом на краю блюдца лежал надкушенный гренок. Часовщик склонился над столом и, вставив в глаз ювелирную лупу, разглядывал какой-то предмет. Он поднялся из-за стола неуверенно и с заметным недовольством, которое исчезло, когда его бледные глаза узнали доктора Фелла. Карвер стоял на фоне поблекших красок старинных часов, расположившихся в шкафчиках вдоль окон, большой и сутулый, в домашней куртке и тапочках. Он выразил даже некоторое удовлетворение.
– А! – произнес он. – Доктор Фелл и доктор… Мельсон, не так ли? Прекрасно! Прекрасно! Я опасался, что это может быть… Присаживайтесь, джентльмены. Я, как видите, пытаюсь немного отвлечься от вчерашнего. Этот образчик, – он коснулся лупой любопытных плоских часов, бронзовая крышка которых была украшена изображением негра, в тюрбане и некогда ярком восточном костюме, с собакой, стоявшей рядом, – является, как вы можете видеть, хронометром французской работы. Английские мастера большей частью отрицательно относятся к подобным вещам, считая их просто игрушками. Я лично не согласен с Хазлиттом, когда он обвиняет французов в «излишней причудливости и вычурности их часов, которые, видимо, предназначены для чего угодно, но только не для указания времени», или называет это квакерством и нелепостью. Мне нравятся маленькие фигурки, которые двигаются, когда часы отбивают четверть, и я видел некоторые поистине выдающиеся работы, от смешных до омерзительных. Например, – его глаза загорелись энтузиазмом, и большой палец начертил что-то в воздухе, – есть одна очень распространенная композиция для часовых крышечек: старик, символизирующий Время, сидит в лодке, которой правит Эрот, с девизом «L’amour fait passer le tempr»[22], переделанным, как отмечено, в «Le temps fait passer l’amour»[23]. С другой стороны, я видел в Париже не слишком милое произведение Гренеля, где фигурки механизма представляли бичевание Спасителя, и час отбивался с ударами плетей. – Он ссутулил плечи. – Э-э… я не хотел бы утомлять вас, джентльмены.
– Ну что вы, ничуть, – благожелательно улыбнулся доктор Фелл, доставая портсигар. – Я обладаю лишь разрозненными знаниями по этому предмету, но он всегда интересовал меня. Курите? Прекрасно! Я рад, что вы упомянули о девизах. Это напомнило мне кое о чем, что я собирался выяснить у вас. Я не думаю, чтобы вы случайно снабдили девизом те часы, которые изготовили для сэра Эдвина Полла?
Интерес исчез с лица Карвера, его сменило выражение терпеливого упорства.
– Я на мгновение забыл, сэр, – ответил он, – что вы имеете отношение к полиции. Все возвращается на круги своя, не так ли?.. Да, там есть девиз. Видите ли, на часах такого рода их, как правило, не пишут, но я не мог удержаться от того, чтобы, шутки ради, не подпустить немного таинственности. Смотрите сами.
Шаркая по полу, он прошел к двери стенного шкафа рядом с камином, открыл ее и кивнул им головой, приглашая взглянуть. Мельсон и доктор Фелл, встав с одной стороны, чтобы тусклый свет мог попасть внутрь шкафа, увидели на полу отсвечивающий золотом приземистый тяжелый механизм, лишившийся стрелок. Изуродованные часы оставляли впечатление грубого надругательства, словно были живым существом, и это напоминало об ужасах прошлой ночи. Затем Мельсон с содроганием прочел надпись готическими буквами, обрамлявшую циферблат сверху: «Мне доведется увидеть торжество справедливости».
– Я сам его придумал, – проговорил Карвер, слегка прокашлявшись, когда двое других застыли в молчании. – Вам нравится? Немного, может быть, банально, но мне казалось, что только часы, как символ Вечности, могут установить справедливый порядок будущего. Э-э… – продолжал он среди ненарушаемого молчания, – вся сила этого девиза, как вы видите, заключается в использовании слова «доведется». Решительный настрой простого «я увижу», присущий Судьбе или Мстителю, здесь совершенно не к месту. Именно это безразличное, терпеливое «доведется», обозначающее будущность в чистом виде. Меня, как и моего друга Боскомба, привлекают тонкости, скрытые намеки…
Доктор Фелл посмотрел назад через плечо. Медленно он закрыл дверку шкафа.
– Вас привлекают тонкости, – ровно произнес он. – Это все, что для вас означает эта надпись?
– Я не полицейский, – тихо ответил Карвер. Мельсон едва успел заметить блеснувшую в его взгляде мысль. – Вы можете понимать ее, как вам угодно, мой дорогой доктор. А сейчас, раз уж речь зашла об этом (я надеюсь, ненадолго), я решусь спросить вас…
– Да?
– Продвинулись ли вы сколько-нибудь с тем весьма неприятным предположением, на которое намекал мистер Хэдли прошлой ночью? Я не подслушиваю у дверей, но, как я понял, возникли некоторые сложности с тем, где находились все дамы во время… того происшествия в «Геймбридже»… двадцать седьмого августа. Вы меня понимаете?
– Я вас понимаю. И я собираюсь ответить вопросом на вопрос. Когда Хэдли спросил вас о том дне и о местонахождении ваших домочадцев, вы сказали ему, что не можете вспомнить. Строго между нами, мистер Карвер, – доверительно проговорил Фелл, подмигивая ему, – это было не совсем правдой, не так ли? Панегирики, которые миссис Стеффинз читала своему покойному Горацию, едва ли позволили бы вам забыть этот день. А?
Карвер колебался. Глядя на руки, он сжимал и разжимал пальцы. Руки были большие, а пальцы – плоские и узловатые, но при этом они почему-то казались изящными. Ногти были тщательно ухожены. Он все еще держал незажженную сигару, которую ему дал доктор Фелл.
– Строго между нами, не совсем.
– И почему же он исчез у вас из памяти?
– Потому что я знал, что Элеоноры дома не было. – Здесь тон официального заявления пропал из его голоса. – Я очень люблю Элеонору. Она уже много лет живет с нами. Я, конечно, почти на тридцать лет старше ее, но одно время я надеялся… я очень люблю ее.
– Да. Но почему один лишь факт, что она опоздала домой к чаю, заставил вас начисто забыть весь тот день?
– Я знал, что она, вероятнее всего, опоздает. Если хотите, я знал, что в тот день она в то или иное время будет в «Геймбридже». Видите ли, она… э… работает личным секретарем некоего мистера Неверса, театрального импресарио, на Шафтсбери-авеню. В то утро она сказала мне, – он опять сжал и разжал пальцы, не отрывая от них взгляда, – что постарается уйти с работы пораньше, чтобы купить что-нибудь, чем можно «задобрить» Миллисенту в случае, если она попадет домой поздно. Я хорошо запомнил это еще и потому, что в середине дня и сам ненадолго зашел в
