Мое преступление - Гилберт Кийт Честертон
– Ну, знаете ли!
Отец Браун, склонившийся над парапетом столь же безмятежно, вместо ответа ткнул пальцем в сторону побережья, где распевали песни музыканты, старательно загримированные под чернокожих[37].
Перевод Валерии Малаховой
Маска Мидаса
Подле витрины небольшого магазинчика стоял человек, своей неподвижностью напоминавший деревянную фигуру шотландца, какие рекламируют шотландский табак в старомодных табачных лавчонках. Сложно поверить, что кто-либо, кроме самого владельца заведения, стал бы так степенно подпирать собой стены магазинчика, но мысль о том, что этот человек и есть владелец, казалась совершенно абсурдной. Дело в том, что магазинчик был одним из тех очаровательных, набитых всякой дребеденью местечек, которые в глазах детей и мудрецов предстают пещерой, полной сокровищ; что же до людей с более умеренными и пристойными вкусами, то они не способны отличить его от мусорной свалки. В те моменты, когда у владельца случался приступ гордыни, он именовал свое детище антикварным магазином. Однако куда чаще суетливый и расчетливый торговый люд, обитавший в трущобах промышленного морского порта, называл это место лавкой старьевщика – тем более что людям, обладающим тягой к подобного рода сокровищам, вовсе ни к чему было узнавать их официальную историю. В самых прекрасных из продававшихся здесь вещичек совершенно невозможно было заметить какой-либо практической пользы. Миниатюрные кораблики на всех парусах бороздили просторы пузырей, изготовленных из стекла, поддельного янтаря или странной восточной смолы; на совершенно неподвижные человеческие фигурки внутри хрустальных шаров обрушивалась белая метель; в бесформенных, выдолбленных из тыкв бутылях вряд ли плескалось вино – скорее уж их до краев заполнили отравой; ну а невероятно огромные яйца и впрямь могла снести какая-нибудь доисторическая птица. Невообразимое оружие, чудные музыкальные инструменты – эти и многие другие вещи, продававшиеся в магазинчике, день за днем покрывались все более толстым слоем пыли и приходили во все больший беспорядок. Оберегать хранившиеся здесь диковины, стоя у витрины магазинчика, подобало бы какому-нибудь престарелому еврею, преисполненному достоинства и с головы до ног закутанному в длинные аравийские одежды, или же разнузданному и страстному красавчику-цыгану, обладателю множества золотых или бронзовых браслетов. Но хранитель разительно отличался от нарисованного нами образа. Им оказался сухощавый и проворный молодой человек с лицом, довольно характерным для американцев ирландского происхождения: удлиненным, с резкими чертами. Одет он был в опрятную одежду американского покроя, на голове у него красовалась ковбойская шляпа, а в уголке рта вызывающе торчала питтсбургская сигара. Если бы в заднем кармане его брюк обнаружился еще и пистолет, никто из зевак, наблюдавших за ним нынче, особенно не удивился бы. Его звали Дэнис Хара, и именно это имя было неразборчиво нацарапано на вывеске над магазинчиком.
Уже упомянутая группа зевак имела вес в обществе и даже в глазах хозяина магазинчика – хотя, разумеется, ни по суровым чертам его лица, ни по агрессивно наклоненной вперед фигуре нельзя было об этом догадаться. Самым известным из этой компании был полковник Граймс, старший констебль графства, долговязый мужчина с широким шагом и широкими взглядами. Те, кому довелось узнать его, всецело ему доверяли, однако в тех кругах, к которым полковник имел честь принадлежать, он не пользовался популярностью, поскольку этому главе полиции куда больше нравилось возглавлять полицейские, а не светские мероприятия, и судьбу полисмена он совершенно явственно предпочел судьбе джентльмена. Столь нехарактерная для помещика причуда со временем усилила его природную неразговорчивость, и даже среди опытных детективов он выделялся замкнутостью и скрытностью относительно своих планов и догадок. Два его спутника прекрасно знали эту черту его характера, а потому были более чем удивлены, когда он остановился напротив человека с сигарой и громким, звучным голосом, совершенно несвойственным ему в общественных местах, сообщил:
– Полагаю, справедливо будет сообщить вам, мистер Хара, что информация, добытая моими людьми, дает мне право на получение ордера на обыск принадлежащих вам помещений. Возможно, в дальнейшем необходимость беспокоить вас отпадет, я искренне на это надеюсь. Пока же должен вас предупредить, что за этим зданием будет установлено наблюдение, и мы немедленно узнаем о любых попытках что-либо вынести или кого-либо вывезти отсюда.
– Собираетесь поохотиться на какой-нибудь из моих упрятанных в смолу прелестных игрушечных корабликов? – невозмутимо осведомился мистер Хара. – Знаете, полковник, я не собираюсь сомневаться в тех конституционных правах, что дарованы мне великими и свободными законами вашей страны. Скорее уж я заподозрю вас в попытке ограбить мой серенький домик[38].
– Как поется в той же песне: «Ты мне душу открой, я был честен с тобой», – отвечал полковник. – Так вот, если по-честному, то я прямо сейчас направляюсь к двум мировым судьям, чьи подписи необходимы для получения ордера на обыск.
Двое мужчин, стоявших за спиной старшего констебля, несколько удивились произошедшему, хотя и выказали это по-разному. Инспектор Бельтайн, крупный и тяжелый мужчина, надежный в работе, пусть и не слишком расторопный, слегка изумился тому, куда его непосредственный начальник свернул нить беседы. Что же до третьего, то им оказался коренастый коротышка. На нем была круглая черная шляпа, какую носят священники, а сутана облегала фигуру, тоже казавшуюся круглой. Довершало образ круглое лицо, в тот миг выглядевшее бы немного сонным, если бы не плутовской огонек, мерцавший сквозь опущенные ресницы. Священник тоже покосился на старшего констебля, но в глазах его читалось нечто большее, нежели просто замешательство. Казалось, что в его голову внезапно пришла некая новая идея.
– Вот что, друзья, – сказал полковник Граймс, – вы наверняка еще не обедали, а времени уже далеко за три часа. Мне стыдно таскать вас за собой голодными. По счастью, первый из тех, с кем я намереваюсь повидаться, работает в банке, который мы только что миновали, а через дом от него имеется вполне приличный ресторанчик. Я оставлю вас там наедине с едой, а сам забегу еще и на соседнюю улицу, к другому
