Филлис Джеймс - Пристрастие к смерти
Засунув горшок обратно под кровать, мисс Уортон надела халат и прошлепала босыми ногами через узкий коридорчик к единственному окну гостиной. В доме царила полная тишина. В свете фонарей улица сияла, как эбеново-черная река, текущая меж берегов, образованных припаркованными вплотную друг к другу машинами. Даже через закрытое окно до нее доносился приглушенный рев мчавшегося по Харроу-роуд автомобильного потока. Ночные облака нависали низко над землей, подсвеченные красными отблесками неутомимой рекламы. Иногда, глядя в эту пугающую полутьму, мисс Уортон представляла себе, будто Лондон стоит на вечно тлеющих углях и эта непризнанная преисподняя окружает ее со всех сторон. Справа на фоне бешено мигающего зарева вырисовывался силуэт церкви Святого Матфея. Обычно он ее успокаивал. Это было место, где ее знали, ценили за те небольшие услуги, которые она оказывала приходу, давали возможность занять себя, найти утешение, исповедаться, почувствовать себя дома. Но сейчас высокая узкая башня казалась чужой и торчала на фоне бурого неба как символ ужаса и смерти. Как же она сможет теперь ходить туда два раза в неделю по знакомой тропе? Раньше, если не считать коротких отрезков, проходящих под мостом, эта тропа казалась ей защищенной от опасностей городских улиц. Даже ранним утром, когда еще толком не рассвело, она ходила по ней, милосердно свободная от страха. А в последние месяцы у нее появился еще и Даррен. Но теперь Даррена нет, нет и чувства безопасности, и тропа всегда будет представляться ей скользкой от воображаемой крови. Она вернулась в постель и теперь мысленно, по крышам, перенеслась в малую ризницу. Сейчас она, конечно, пуста. Полиция увезла трупы. Черный автофургон без окон стоял наготове еще до того, как она ушла. Теперь там нет ничего, кроме бурых пятен крови на ковре. Или его тоже уже убрали? Ничего, кроме пустоты, тьмы и запаха смерти, — разве что в приделе Богородицы еще трепещет огонь в алтаре. Неужели ей придется расстаться и с этим? Неужели убийство чревато утратами и для невиновных: забирает у них людей, которых они любили, объемлет душу страхом, оставляет их покинутыми и лишенными друзей, одних под тлеющим небом?
7
Было уже больше половины двенадцатого, когда Кейт Мискин, лязгнув дверью лифта, отперла замок на двери своей квартиры. Она хотела дождаться в Ярде возвращения Дэлглиша и Массингема после их встречи с Холлиуэллом, но Дэлглиш сказал, что день окончен и до утра ни она, ни кто-либо другой ничего больше сделать не смогут. Если Дэлглиш прав и оба, Бероун и Харри Мак, убиты, то им с Массингемом придется работать по шестнадцать часов в день, а то и больше. Это ее не пугало, так бывало и раньше. Щелкнув выключателем и закрыв за собой дверь на два оборота ключа, она вдруг подумала: как странно, даже, наверное, предосудительно, что она хочет, чтобы Дэлглиш оказался прав, но тут же и простила себя, прибегнув к универсальному и удобному оправданию. Бероун и Харри Мак мертвы, ничто их не воскресит. И если сэр Пол Бероун не сам перерезал себе горло, то дело обещает быть столь же интересным, сколь и важным, причем не только лично для нее как шанс продвинуться по службе. Далеко не все приветствовали создание при департаменте СИ-1 — спецподразделения, предназначенного для расследования серьезных преступлений, требующего особой политической и общественной деликатности. Она могла бы назвать немало старших чинов, которые ничуть не пожалели бы, если бы это дело, первое для нового отряда, обернулось обычной бытовой трагедией: убийством с последующим самоубийством.
Кейт вошла в квартиру с чувством удовлетворения оттого, что она дома. В Чарлз-Шеннон-хаус она жила уже более двух лет. Покупка квартиры на тщательно просчитанных условиях ипотеки была ее первым шагом на запланированном пути продвижения вверх; со временем она мечтала перебраться в дом, перестраиваемый из пакгауза на Темзе, — с широкими окнами, выходящими на реку, огромными комнатами с декоративными стропилами под потолками, с видом на Тауэрский мост. Нынешняя же квартира — только начало. Но она наслаждалась и ею, порой едва удерживаясь, чтобы не начать бродить вдоль стен, ощупывая их и мебель, дабы лишний раз убедиться, что все это — реальность.
Квартира — продолговатая гостиная с узким чугунным балконом, тянувшимся вдоль всей стены, две небольшие спальни, кухня, ванная и отдельный туалет — располагалась на верхнем этаже викторианского дома чуть в глубине от Холланд-Парк-авеню. Дом был построен в начале 1860-х, в период бурного развития прикладного искусства, для художников и дизайнеров, чтобы обеспечить их студиями, и несколько голубых мемориальных досок на фасаде свидетельствовали о его историческом значении. Но в архитектурном отношении он интереса не представлял — строение из желтоватого лондонского кирпича, несуразно высокое и нелепое, как викторианский замок, инородное среди окружающей элегантности эпохи Регентства. Парящие стены, прорезанные многочисленными фигурными, странных пропорций, окнами и исчерченные железными пожарными лестницами, взмывали под крышу, увенчанную рядами дымоходных труб, между которыми разросся лес самых разнообразных телевизионных антенн, большей частью давно не работавших.
Это было единственное место за всю ее жизнь, о котором она думала как о доме. Будучи незаконнорожденной, она воспитывалась у бабушки по материнской линии, которой, когда она родилась, было почти шестьдесят лет. Ее мать умерла через несколько дней после родов, и Кейт знала ее только по узкому серьезному лицу девочки в первом ряду на классной фотографии — лицу, в котором она не находила ни малейшего сходства со своими волевыми чертами. Бабушка никогда не упоминала о ее отце — видимо, мать так и не открыла его имя. Кейт это давно перестало тревожить, если вообще когда-либо тревожило. Если исключить раннее детство с его неизбежными фантазиями, в которых она представляла себе, как отец ищет ее, она никогда не испытывала необходимости доискиваться своих корней. Две полузабытые строчки, на которые упал ее взгляд, когда она как-то случайно открыла книгу в школьной библиотеке, определили философию, согласно которой она намеревалась прожить всю жизнь. Что-то вроде:
Что проку, было ль это до иль после?Я сам себе теперь начало и конец…
Она решила не обставлять свою квартиру в соответствии с каким бы то ни было стилем. Пиетета перед прошлым у нее не было — напротив, всю жизнь она яростно старалась избавиться от него, скроить себе будущее, отвечающее ее собственным потребностям: порядок, надежность, успех. Поэтому месяца два она жила, имея лишь складной стол, стул и матрас на полу, пока не накопила денег, чтобы купить простую, но красивую современную мебель на свой вкус: диван и два удобных кресла, обитых натуральной кожей, обеденный стол и четыре стула из полированного вяза, книжный шкаф, полностью занявший одну стену, элегантную, профессионально оборудованную кухню со всем необходимым набором приспособлений и посуды — но ничего лишнего. Квартира была ее частным миром, куда не было доступа коллегам из полиции. Вхож сюда был лишь ее любовник, но когда Алан, нелюбопытный, не несущий никакой угрозы, со своим вечным пластиковым пакетом, набитым книгами, впервые переступил порог ее дома, даже его ненавязчивое присутствие на миг показалось ей опасным вторжением.
Она налила себе немного виски, смешала с водой и отперла дверь, ведущую на балкон. В комнату ворвался свежий и чистый воздух. Прикрыв за собой дверь, Кейт стояла со стаканом в руке, прислонившись к стене и глядя на восточную часть Лондона. Низко нависающая гряда густых облаков вобрала в себя отсвет городских огней и казалась нарисованной клеевой краской на фоне иссиня-черной ночи. Дул легкий ветерок, колыхавший ветви огромных лип вдоль Холланд-Парк-авеню и раскачивавший телевизионные антенны, которые, словно хрупкие экзотические стебли, разрослись на узорных крышах пятьюдесятью футами ниже. Дальше на юг деревья Холланд-Парк-авеню сливались в сплошную черную массу, а еще дальше, как далекий мираж, мерцала остроконечная верхушка церкви Святого Иоанна. В такие моменты одним из любимых ее удовольствий было смотреть, как верхушка начинала словно бы двигаться и иногда приближалась настолько, что казалось: протяни руку — и ощутишь шершавость камня, а иногда, как сегодня, становилась далекой и призрачной как видение. Далеко внизу справа, под высокими дуговыми лампами, строго на запад бежала улица, сальная, как поверхность загрязненной реки, несущая нескончаемый груз легковых автомобилей, грузовиков и красных автобусов. Когда-то здесь пролегала старая римская дорога, которая вела из Лондиниума на запад; постоянный шелестящий гул улицы доносился сюда, наверх, лишь как отдаленный рокот моря.
Независимо от времени года, за исключением разве что самой суровой зимней непогоды, Кейт каждый вечер выходила с ритуальным стаканом виски «Беллз» вот так постоять на балконе, посмотреть на город. «Я вроде заключенного, — думала она, — который пытается убедить себя, что город все еще на месте». Но ее маленькая квартирка не была тюрьмой — скорее материальным подтверждением свободы, доставшейся ей в тяжелой борьбе и потому ревностно оберегаемой. Она избавилась от своего социального положения, от бабушки, от неудобной грязной и шумной квартиры на седьмом этаже послевоенной жилой башни в районе Эллисон-Фэаруэзер-билдингз — этом памятнике председателю местного совета, который, как большинство его коллег, был страстно предан идее сноса кварталов малоэтажных домов и возведения на их месте двенадцатиэтажных монументов гражданской гордости и теоретической социологии. Она избавилась от криков, граффити, сломанных лифтов, запаха мочи. Она помнила первый вечер после своего бегства, восьмое июня, два года назад. Тогда она стояла там же, где теперь, и медленно выливала виски из стакана, будто совершала возлияние богам, наблюдая за моментальными вспышками жидкого пламени в просветах балконной решетки и приговаривая вслух: «Гори ты огнем, чертов председатель чертова местного совета Фэаруэзер. Да здравствует свобода!»
