Райнов Богомил - Человек из прошлого
— А вы бы сбежали? — спрашиваю.
— Я?.. А зачем мне бежать?
— А зачем бежать Андрееву? Он был таким же шофером, как вы. Имел, наверно, жену, ребенка. Зачем же все бросать и бежать в Германию?
— Не знаю… Тогда так говорили.
— Хорошо, пускай будет так. Вернемся к современности. Жаловался Медаров на что-либо? Боялся чего-нибудь?
— На сердце жаловался, на что еще… — отвечает Илиев, — Но хоть и плохо было с сердцем, а от мастики не отказывался. Двести граммов в день, а это вред какой… Даст сердце осечку — и конец… Так и вышло…
— Да, так и вышло… — соглашаюсь я. — Во всяком случае, в общих чертах. Хотя и не совсем так…
Закуриваю снова, потом смотрю в упор на хозяина и произношу несколько другим тоном:
— Слушайте, Илиев. Что касается смерти Медарова, вы, бесспорно, правы. Это верно. Человека нет. Что до остального— боюсь, что ваша версия не подтверждается фактами. Медаров умер не от сердечного удара. Медаров был убит.
— Убит, — повторяет хозяин с подчеркнутым удивлением.
— Да, — киваю я. — Разве вы до сего времени не предпологали, что это могло произойти?
Илиев смотрит на меня так, словно не может понять смысл моего вопроса.
— Разве вы до этого момента не допускали мысли, что Медарова могли убить? — настаиваю я.
— А как я мог допускать? — Хозяин смотрит на меня настороженно.
— Как могли допускать? — отвечаю я. А для чего, по- вашему, миллиционер охраняет эту комнату? Для чего мы ее обыскивали? Для чего я сижу тут и разговариваю с вами? По той причине, что кто-то скончался от сердечного приступа? Бросьте, Илиев, вы же не ребенок!
— Говорю же вам, я не допускал мысли… — смущенно повторяет Илиев.
— Может быть, вы не были уверены? Может быть, допускали, но не были уверены?
— Да нет, честно говорю, не допускал, — упорствует Илиев. — Я думал, что все это потому, что он был осужден, сидел в тюрьме…
Я пытаюсь поймать взгляд Илиева, но он бессмысленно воззрился на фаянсовый гибрид, стоящий на столике. Может быть, он лжет? А может быть, действительно ничего не понимает в следственных формальностях? Снова закуриваю, ожидая, какой из этих двух возможностей будет больше отвечать дальнейшее поведение человека. Но он сидит, все так же безучастно взирая на гибрид и лошади и сенбернара.
— Да-а-а… — прерываю наконец паузу. — А я надеялся, что вы окажете мне помощь…
— Почему именно я? — вздрагивает хозяин.
— Как — почему? Потому что вы человек рабочий, потому что наша власть — это наша совесть, потому что только такие люди, как вы, — ее опора.
— Я всегда делал что мог, — устало отвечает Илиев. — Не буду хвастать, но на заводе меня ставят в пример. Все, что у меня есть, мне дала наша власть. И я даю ей все, что могу…
Он замолкает. Я тоже молчу и машинально считаю удары настенных часов, которые отчетливо отстукивают секунды. Я досчитал до десяти, когда хозяин оторвал взгляд от фаянсового животного и посмотрел на меня. В глазах его была подавленность, и боль, и просьба.
— Скажите, если можете, в чем я виноват? Сколько лет работаю, ударник, у меня дом, семья, старший сын окончил школу и пошел в армию, младший— отличник, учится играть на скрипке… Скрипка… Я в его годы другого инструмента, кроме французского ключа, в руках не держал… Дети растут, мы работаем, живем, как люди… И вдруг меня находит человек из прошлого, обосновывается в моей квартире, впутывает меня в свои истории… Ну скажите, в чем я виноват, кроме того, что совершил глупость, впустив его в свой дом?..
Илиев смотрит на меня так, словно ждет от меня объяснений. Но моя профессия такова, что я сам жду объяснений, а не даю их кому-либо. В данный момент жалоба Илиева выглядит довольно искренней, но это "выглядит” — величина весьма растяжимая.
— Видите ли, Илиев, я не утверждаю, что вы в чем-либо виновны. Я говорю вам, что просто рассчитывал на вас. Думал, что вы вспомните какие-то детали, какие-то подробности, которые, может быть, пропустили во время следствия…
— Но то, что я знал, я сказал… Может, я пропустил что- нибудь, но шутка ли, двадцать лет прошло… Старые дела…
— Старые, это правда. Но старое иногда умирает мучительно и долго. Вы же сами видите, что получилось. Думали, что все давно миновало, и вдруг является человек из прошлого. Вообще, как говорят, труп старого нельзя зарыть в землю. Это старое еще отравляет своим гниением воздух, и вот такие люди, как я, должны заниматься дезинфекцией. Но оставим обобщения, и вернемся к будничным делам. Если далекое прошлое забыто, удовлетворимся нашим временем. Что делал в этот день ваш жилец?
Илиев выглядит несколько сбитым с толку неожиданным поворотом нашей беседы. Этот человек, как видно, легко теряется.
— Вчера? — спрашивает он, чтобы выиграть время и собраться с мыслями. — Вчера он не делал ничего особенного… Жена говорила, весь день сидел дома.
— А когда он вышел?
— Наверно, около восьми вечера. Я только пришел, а я прихожу в полвосьмого или чуть позже.
— Ничего не говорил?
— Ничего. Он вообще был не очень разговорчивый.
— Вы не заметили в его поведении чего-нибудь необычного? — настаиваю я.
— Ничего особенного. Запер свою дверь, его комната всегда была запертой, когда он не бывает дома. И ушел.
— А вы?
— Что — я? — недоумевает Илиев.
— Вы не выходили вечером?
Недоумение собеседника сменяется легким беспокойством.
— Нет. Никуда.
— Хорошо, — говорю, поднимаясь. — На сегодня достаточно. Хотя, честно говоря, я ожидал узнать от вас больше. Мы особенно рассчитываем, Илиев, на таких, как вы…
Илиев тоже поднялся.
— Я хочу быть вам полезным. Но вы же видите… Сколько знаю, все сказал… Сираковы, думаю, скажут вам больше. Может, им он говорил что-нибудь… А я что? Бывший шофер… Он так и смотрел на меня, как на своего бывшего шофера…
— Не сомневаюсь. Но тут — ваша вина. Не надо было позволять ему смотреть на вас, как на своего бывшего шофера… Времена теперь не те.
Хозяин кивает, но выражение его лица не говорит об очень уж хорошем настроении.
— Ладно, — говорю, гася сигарету в пепельнице. — Посмотрим и на этих Сираковых…
С этими словами я иду к выходу, сопровождаемый хозяином. Но у дверей я оказываюсь в плену новой мысли, дотрагиваюсь до выключателя лампы и прослеживаю взглядом ход провода, выходящего из-под выключателя.
— Почему у вас не скрытая проводка? — спрашиваю, неожиданно обращаясь к Илиеву.
— А… Они вообще забыли провести тут свет… Бывают такие ошибки, знаете…
Хозяин пытается улыбнуться, но сердце его, очевидно, не трепещет от восторга.
— А кто вам починит электропроводку?
— Как — кто починит?
— Когда будет замыкание, например?
— Я, кто же еще!
— А вы разбираетесь в электричестве?
— Ну в пробках, конечно…
Аудиенция закончена. Не будем описывать прощание. Такие детали только растягивают изложение. Тем более что прощальные улыбки обеих сторон довольно вялые. Не хватает им жизненной убедительности. Илиев несколько расстроен моим посещением, а я несколько разочарован его скудными результатами.
Выйдя на улицу, я неожиданно попадаю в темные объятия ночи. Думаю, что так принято говорить на языке поэзии. Но в данном случае поэтический язык говорит неправду. Ночь светлая. Неоновая ночь. В блеске флюоресцентных трубок автомобильные фары светят не столь уж ярко. Прохожу мимо новой кондитерской с кафе на первом этаже. Здание освещено, словно прогулочный пароход. Внутри оживленно разговаривает молодежь — вероятно, о кибернетике и о низком качестве коньяка.
Слышен сладкий голос Далиды. Это напоминает мне о том, что мой рабочий день фактически закончен. Значит, я могу поставить на нем точку чашкой кофе и рюмкой коньяка, несмотря на его пониженное качество.
Уже через две минуты я водворен симпатичной официанткой за треугольный столик у витрины, к большому неудовольствию уже сидящей за ним парочки.
— Надеюсь, я вам не помешаю? — произношу я почти без злорадства.
Молодые люди вообще не удостаивают меня ответом. По молчаливому согласию они решают вести себя так, словно к столику приставили еще один стул.
— …Если ты не читал Фрейда, говорю ему, зачем рассуждать о фрейдизме, — рассказывает кавалер даме, завершая начатый эпизод. — А он: "Вовсе не нужно, — говорит, — глотать Огюста Конта вместе с обложкой, чтобы знать, что такое позитивизм".
— Хорошо ты ему врезал, — оценивает дама, которой, кстати, вряд ли больше восемнадцати лет.
Кавалер значительно старше. Он приближается к двадцати. Преклонный его возраст подчеркнут и чем-то вроде бороды, едва проклюнувшейся, но заботливо оформленной по контуру лица в виде тонкой дуги.
— А, все это ерунда, — возражает кавалер, постукивая по столику сигаретой, которую, очевидно, давно уже собирается закурить. — Огюста Конта можно и не читать, потому что он уже — прошлое. А Фрейд еще и теперь — предмет споров. Значит, если хочешь спорить о фрейдизме, надо прежде всего прочесть Фрейда. Я думаю так.
