Джамьянг Норбу - Шерлок Холмс в Тибете
– Вы мистер Сигерсон, сэр?
– Чем могу быть полезен?
Он повернулся ко мне. Тонкий орлиный нос придавал его лицу выражение живой энергии и решимости, а чуть выступающий вперед подбородок говорил о целеустремленности. Я понял, что с ним лучше не шутить, и приготовился вести себя смиренно и угодливо.
– Я, Сатьянараян Сатаи, учился в Аллахабадском университете, – приветствовал его я с низким официальным поклоном. – Мне выпала огромная честь и почетное право от имени судового агентства господина Аллибхоя Валиджи и сыновей приветствовать вашу честь на берегах Индийской империи и сделать ваше пребывание в великой метрополии – городе Бомбее – настолько приятным и удобным, насколько это возможно. (Для бабу выгодно попытаться понять и воплотить представления сахиба о полуобразованном местном жителе.)
– Благодарю вас. – Он обернулся и поднял на меня свои удивительные, как будто пронизывающие насквозь глаза. – Я вижу, вы были в Афганистане.
Конечно же, это было полной неожиданностью, но, надеюсь, мне удалось справиться с испытанным потрясением достаточно быстро и дать достоверный, а возможно, даже убедительный ответ:
– Что… нет-нет, сахиб. Я скромный индус из Удха, а сейчас занимаю доходную и денежную должность сверхштатного агента, pro tem[13], в уважаемой экспедиторской фирме. Афганистан? Ха-ха! Сахиб, к чему мне эта земля, где царит ужасный холод, где нет ни жизненно необходимых удобств, ни благ цивилизации, а все без исключения местные жители – дикари и убийцы, мусульмане низшего сорта, не повинующиеся спасительной силе и величию британских законов? К чему мне Афганистан?
– И правда, к чему? – ответил он с тихим смешком, который прозвучал довольно-таки зловеще. – Однако, возвращаясь к нашему вопросу, я вынужден вас огорчить. Я вполне способен обойтись без ваших услуг, в полезности и необходимости которых нисколько не сомневаюсь. Багажа у меня немного, и я справлюсь сам. Благодарю вас.
Перед дверью его каюты стояли кожаный саквояж и весьма потертый узкий овальный футляр. Больше всего он походил на чехол для скрипки, вроде того, в каком Да Сильва, юный музыкант из Гоа, живший рядом со мной, носил свой инструмент, когда его приглашали по вечерам в Дом правительства играть во время обедов.
Все это было само по себе подозрительно. Ни один уважающий себя сахиб, намереваясь путешествовать по Индии, не привозил с собой меньше трех кофров, не говоря уже о всякой всячине наподобие шляпных коробок, ружей в футлярах, постельных принадлежностей и шкатулок для правительственных сообщений. Более того, ни один английский сахиб – во всяком случае, если он был истинным джентльменом, – не играл на скрипке. Если кого и можно было бы вообразить здесь с музыкальным инструментом, то только француза, евразийца или миссионера (да и то последние предпочитали фисгармонию).
Наконец, ни один сахиб не носил свой багаж сам. Однако норвежец намеревался проделать именно это. С саквояжем в левой руке, скрипичным кофром в правой и с трубкой во рту он прошел по палубе и невозмутимо спустился по сходням, не обращая внимания ни на жужжащую толпу на пристани, ни на настойчивые попытки носильщиков-кули отобрать у него багаж.
Итак, его планы не совпали с моими, но ведь это было не более чем невезение, или кисмет, как говорят местные жители. Тем не менее я не мог ничего поделать с тем чувством смутной тревоги, которое вызвала у меня проницательность норвежца. Откуда, во имя всех богов Индостана, ему знать, что я бывал в Афганистане? Не стану отрицать, я действительно не так давно работал в этой невежественной стране. Первый раз под видом хакима, местного доктора, я тайно проводил кое-какие расследования касательно подозреваемых мною гнусных связей между пятью князьями-союзниками и амиром Афганистана. Увы, эти расследования не увенчались успехом. Поэтому, уже после того, как правительство покарало упомянутых князей, я снова оказался на снежных перевалах за Хибером, на сей раз в качестве счетовода при кули, которые строили новую британскую дорогу. Как-то раз ночью, в ужасную метель, во время изыскательной экспедиции мой проводник-афридец предал меня и бросил умирать. Тогда я отморозил ноги и лишился пальца… но это не имеет никакого отношения к делу.
Sine dubio[14], наш норвежский друг заметил что-то еще. Я был заинтригован. Мы, бенгальцы (я говорю это со смирением), отличаемся от большинства местных жителей, коим свойственно безразличие, жгучей жаждой знаний. Одним словом, мы любопытны.
Я спустился с корабля вслед за норвежцем и двинулся за ним через шумную толпу на пристани. Высокий рост делал его весьма заметным, и мне не составляло труда не терять из виду его костлявую голову, возвышающуюся над волнами людского моря. Мне пришлось предпринять меры предосторожности, чтобы не попасться ему на глаза, и я без особых затруднений прятался за беспорядочно накиданными грудами багажа и товаров, которыми была завалена пристань.
Выглядывая из-за кучи упаковочных корзин, я увидел, как он входит в помещение таможни, которая располагалась в длинной временной постройке (здесь их называют «кача»), крытой гофрированной жестью, какой обычно кроют общественные сооружения. Я быстро подошел к постройке и, приблизившись украдкой к открытой двери, заглянул внутрь. Норвежец положил саквояж и скрипичный чехол на одну из Обитых цинком стоек и в ожидании нетерпеливо барабанил длинными пальцами по металлической поверхности. Тени были уже по-вечернему длинны, и я не сразу заметил в сумраке помещения молодого офицера полиции в форме цвета хаки, который направлялся к норвежцу. Это был старший полицейский офицер довольно высокого роста и с землистого цвета лицом; портупея, шлем, натертые до блеска шпоры – все при нем. Он самодовольно крутил темный ус.
Я оторопел. Это был Стрикленд. Вот те на! Вечер подкидывал все новые и новые сюрпризы. Небольшое пояснение для читателя: капитан Э. Стрикленд, эсквайр, формально будучи солидным и уважаемым офицером индийской полиции, в иной своей ипостаси был одним из теневых участников «Игры» (если воспользоваться непотребным эпитетом мистера Киплинга) и одним из лучших игроков[15]. Мне говорили, что он в Биканере, таинственном городе в Великой Индийской пустыне (где глубина колодцев достигает четырехсот футов, а земля сплошь покрыта костями верблюдов). А ведь я должен был бы догадаться. Он был как крокодил – всегда не в той заводи, где его ищут.
Он пожал норвежцу руку и заговорил. Из-за оглушительного шума на пристани я не смог разобрать ни слова из их разговора. Минуту спустя Стрикленд бросил несколько слов таможенному офицеру-метису и, подхватив саквояж, вышел вместе с норвежцем из здания таможни. Я последовал за ними на безопасном расстоянии. За воротами Стрикленд окликнул тикка-гхари. Оба впрыгнули в экипаж и покатили из порта вниз по Фрере-роуд.
На счастье, я вынужден был замешкаться за огромными коринфскими колоннами главного здания порта, и тут же в слепящем свете газовых фонарей, освещавших стоянку кэбов и вход в Большой порт, из темноты ближайшего портового склада тихо появился похожий на хорька человечек в грязно-белых тропических парусиновых брюках и в топи слишком большого размера. Его крадущаяся походка выдавала тот факт, что он тайно преследует либо Стрикленда, либо норвежца. И как если бы в подтверждение моей догадки, он быстро направился к одному из томящихся в очереди экипажей. Я не слышал распоряжений, которые он отдавал кучеру, однако жест, которым он указал в сторону быстро исчезающей повозки, только что нанятой объектами его слежки, был совершенно недвусмыслен. Кучер хлестнул свое животное, и второй экипаж покатился вслед за первым.
Вечер становился все интереснее, он полнился «волнением, движением и шумом», как сказал бы поэт. Я, в свою очередь, тоже нанял экипаж и поспешил вслед за остальными.
В городе начиналась вечерняя жизнь, и фонарщики уже почти завершили свой ритуальный обход. Смуглые потные чернорабочие-кули с перегруженными тачками перемешивались с одетыми в белое клерками и сотрудниками правительственных учреждений, спешащими домой. Продавцы сладостей и низкородные кунджри (торговцы фруктами и овощами) развернули на мостовых шумную свою торговлю, прилавки освещались коптящими факелами, едкий дым которых вливался в попурри прочих запахов: пряностей, жасмина, ноготков, сандалового дерева и вездесущей пыли. По улицам носились с воплями полуголые мальчишки, цеплялись к проезжающим экипажам, то и дело вспрыгивали на подножку грохочущего трамвая и соскакивали обратно, к превеликой ярости кондукторов.
На Хорнимэн Серкл движение транспорта было почти полностью остановлено свадебной процессией. Кули освещали этот разноцветный сумбур фонарями и факелами, в то время как нестройный, местного разлива оркестр, звеня литаврами и дуя в шалмеи, оглушительно, но весело аккомпанировал группе разнузданных танцоров, выступавших впереди жениха. Сей блистательный персонаж, наряженный в военный убор принца-раджпута[16], нервно восседал верхом на ветхом боевом коне, кое-как цепляясь за переднюю луку своего седла. Лицо его было завешено покрывалом из цветков календулы, а сам он направлялся в сторону дома невесты.
