Уилки Коллинз - Закон и жена
Прошло три дня чудного уединения и полнейшего счастья, которое никогда не повторится и которое невозможно забыть до конца жизни!
Рано утром четвертого дня случилось ничтожное обстоятельство, поразившее меня своей неожиданностью.
Я вдруг пробудилась от глубокого сна (чего обыкновенно со мной не бывало) с чувством какого-то нервного беспокойства, прежде мне не знакомого. В прежние времена, в доме пастора, моя способность спать непробудным сном служила предметом шуток: едва голова моя касалась подушки, как я засыпала и просыпалась лишь тогда, когда горничная начинала стучать ко мне в дверь. В любое время и при любых обстоятельствах я, обыкновенно наслаждалась безмятежным сном ребенка.
А теперь я без всякой видимой причины проснулась несколькими часами раньше обычного. Я старалась снова заснуть, но тщетно. Мною овладело какое-то беспокойство, и мне не лежалось в постели. Муж крепко спал. Чтобы не потревожить его, я тихонько встала и надела утренний капот и туфли.
Я подошла к окну. Солнце только что показалось из-за гладкой поверхности моря. Вскоре величественное зрелище, раскинувшееся перед моими глазами, несколько успокоило мои напряженные нервы, но ненадолго, тревожное состояние вновь овладело мной. Я стала ходить по комнате взад и вперед, но это монотонное движение скоро наскучило мне. Я взяла книгу и села, но никак не могла сосредоточить своего внимания, ибо автор не был в состоянии привлечь мои мысли к своему произведению. Я снова встала, подошла к Юстасу и стала любоваться им; мне казалось, что я никогда так не любила его, как во время этого безмятежного сна. Потом я опять вернулась к окну, но прекрасное утро уже не представляло для меня никакой прелести. Я села перед зеркалом и стала смотреться в него. Какой истомленный и измученный вид был у меня оттого, что я встала раньше обычного. Опять поднялась я с места, не зная, что делать. Заключение в этих четырех стеках становилось невыносимо. Я отворила дверь и пошла в уборную мужа, полагая, что перемена места хорошо на меня подействует.
Первый предмет, бросившийся мне в глаза, был открытый несессер на туалетном столике.
Из одного его отделения я вынула флакончики, баночки, щеточки, гребешки, ножики и ножницы, из другого — письменные принадлежности. Я понюхала духи и помаду, вытерла носовым платком флакончик. Мало-помалу я выбрала из несессера все, что в нем находилось. Изнутри он был отделан голубым бархатом. В одном уголке я заметила узенькую голубую тесемочку. Дернув за нее, я приподняла дно и обнаружила, что оно фальшивое и под ним находится тайник для писем и бумаг. При моем странном настроении, капризном, пытливом и, так сказать, инквизиционном, я испытывала наслаждение, перебирая бумаги и вещи.
Тут были уплаченные счета, вовсе меня не интересовавшие, письма, которые я отложила в сторону, конечно не читав их, но только взглянув на адреса, и наконец, в самом низу, фотографическая карточка, положенная лицом вниз. На обратной стороне ее была надпись, которую я прочитала: «Моему дорогому сыну Юстасу».
Его мать, женщина, которая так упорно, немилосердно противилась нашему браку!
Я поспешно перевернула фотографию, ожидая увидеть женщину суровую, злую, отвратительной наружности. К моему величайшему удивлению, на этом лице можно было обнаружить остатки былой красоты, а выражение, хотя и решительное, было привлекательное, доброе, нежное. Седые волосы спускались старомодными буклями из-под кружевного чепчика и обрамляли ее лицо. Около уголка рта было родимое пятнышко, придававшее лицу характерную особенность. Я долго и пристально всматривалась в портрет. Эта женщина, оскорбившая меня и моих родных, была, бесспорно, (насколько можно судить по наружности) чрезвычайно привлекательной личностью, и знакомство с ней, вероятно, было бы для многих честью и удовольствием.
Я впала в глубокую задумчивость. Открытие фотографической карточки значительно успокоило меня.
Бой часов напомнил мне, что времени прошло уже много. Я старательно положила в несессер все вещи, начиная с фотографии, в том же порядке, в каком я нашла их, и вернулась в спальню. Увидев мужа, по-прежнему спавшего, я невольно спросила себя: почему его добрая, милая мать так настойчиво хотела разлучить нас? Так сурово и безжалостно противилась нашему браку?
Обращусь ли я с этим вопросом к Юстасу, когда он проснется? Нет, я боялась вдаваться в такие подробности. Между нами было безмолвно решено не говорить о его матери, и к тому же он может рассердиться, узнав, что я открыла тайник его несессера.
В это самое утро, после завтрака, мы получили известие с яхты. Она благополучно прибыла в гавань, и капитан ожидал распоряжений моего мужа.
Юстас не решился взять меня с собой на яхту. Ему нужно было хорошенько осмотреть ее и уладить некоторые вопросы, вовсе не интересные женщине: позаботиться о морской карте, компасе, провизии и воде. Он просил меня дождаться дома его возвращения.
Погода была великолепная, на море начинался отлив. Мне захотелось прогуляться по берегу, и хозяйка гостиницы, в которой мы остановились, предложила проводить меня. Мы договорились пойти по направлению к Бродстерсу, а Юстас, окончив свои дела, должен был присоединиться к нам.
Полчаса спустя мы с хозяйкой были уже на взморье.
Зрелище, представившееся нам в это прекрасное осеннее утро, было прелестно. Легкий ветерок, светло-лазурное небо, волнующееся синее море, береговые утесы и песок, блестевший под солнечными лучами, длинная вереница кораблей, движущихся по Английскому каналу[2], - все это было так красиво, так очаровательно, что, будь я одна, так, кажется, и запрыгала бы, как ребенок, от удовольствия. Единственной помехой моему наслаждению была беспрерывная болтовня моей хозяйки. Это была добрая, услужливая, но глупая женщина, которая говорила, не обращая внимания на то, что я ее не слушаю. Она чуть не к каждому слову прибавляла: «мистрис Вудвиль», что я находила неприличной фамильярностью от лица, которое по своему положению в свете стояло гораздо ниже меня.
Уж полчаса гуляли мы по берегу, когда поравнялись с какой-то дамой.
В ту минуту, когда мы догнали ее, она вынимала из кармана платок и выронила письмо, не заметив этого. Я подняла письмо и подала его незнакомке.
Когда она обернулась поблагодарить меня, я остолбенела. Это был оригинал фотографической карточки, найденной мною в несессере мужа! Мать моего мужа стояла передо мной! Я узнала седые локоны, доброе привлекательное выражение лица, родимое пятнышко у уголка рта. Невозможно было ошибиться: это была его мать!
Старая леди весьма естественно приняла мое смущение за застенчивость, с большим тактом и очень любезно вступила она со мною в разговор. Несколько минут спустя я шла рядом с женщиной, которая никак не хотела принять меня в свое семейство. Я была страшно взволнована, не зная, должна или не должна я взять на себя ответственность и в отсутствие мужа открыть ей, кто я.
Моя словоохотливая хозяйка, шедшая по другую сторону моей свекрови, решила вопрос за меня. Я вскользь произнесла, что мы скоро достигнем цели нашей прогулки — местечка Бродстерс.
— О нет, мистрис Вудвиль, — вскричала эта болтунья, — не так скоро, как вы думаете.
Я с замиранием сердца взглянула на пожилую леди. К величайшему моему удивлению, я не заметила никакой перемены в ее лице. Старшая мистрис Вудвиль продолжала разговаривать с молодой мистрис Вудвиль так спокойно, точно она никогда в жизни не слышала своей фамилии.
В моем лице и вообще в манерах, должно быть, обнаружились замешательство и волнение. Случайно взглянув на меня при последних словах, пожилая леди остановилась и сказала своим мягким голосом:
— Я боюсь, что вы устали. Вы очень бледны, и вид у вас такой утомленный. Присядьте здесь, я вам дам понюхать нашатырного спирта.
Я, совершенно обессиленная, последовала за нею к скале. Здесь мы присели на камни. Я смутно слышала выражения сочувствия и сожаления, без умолку изливавшиеся из уст моей хозяйки. Я машинально взяла флакончик с нашатырным спиртом из рук моей свекрови, которая слышала мое имя, но продолжала обращаться со мной как с посторонней.
Если бы я думала только о себе, я бы, конечно, не выдержала и тотчас же начала бы объясняться, но я думала о Юстасе. Я не знала, в дружеских или неприязненных отношениях был он со своей матерью. Что мне было делать?
Между тем пожилая леди продолжала разговаривать со мной с добродушным сочувствием. Она тоже очень устала, говорила она, проведя дурную ночь у постели больной родственницы, живущей в Рамсгите. Накануне она получила телеграмму, извещавшую ее, что сестра ее очень больна. Сама же она, благодаря Богу, здорова и крепка, а потому немедленно отправилась в Рамсгит. К утру состояние больной улучшилось. «Доктор уверил меня, — продолжала она, — что теперь нет никакой опасности, и я подумала, что не мешает мне несколько освежиться после бессонной ночи, и отправилась прогуляться по взморью».
