Мое преступление - Гилберт Кийт Честертон
Во-вторых, некоторые произведения, как считается, относятся к числу «внесерийных». Таковы «Маска Мидаса» и в каком-то смысле «Дело Доннингтонов», хотя чисто логически, да и хронологически оно должно входить в подцикл «Мудрость отца Брауна». Однако сам Честертон не высказывался по этому поводу сколько-нибудь определенно – и причина этого ясна: «Дело Доннингтонов» – соавторский рассказ, первую его часть написал Макс Пембертон, довольно известный в свое время автор детективов. Эта первая часть представляла собой своего рода вызов, обращенный к ведущим литераторам тогдашней Англии, – и одновременно приглашение поучаствовать в литературной игре, продолжив и логично завершив очень запутанный сюжет.
(Тогда еще не было ясно, что время игр вот-вот закончится: дело происходило даже не перед началом Первой мировой войны, фактически положившей конец всей той эпохе, но уже на фоне ее начала. Однако в первые месяцы еще сохранялась иллюзия, что эта война не уничтожит прежний мир…)
Вызов принял Честертон, а не Конан Дойл или кто-то из его коллег. Насколько удачно он справился с задачей? Не знаем, об этом судить читателям: Пембертон, по-джентльменски соблюдая условия игры, никогда не рассказывал, такой ли виделась развязка ему самому. Честно говоря, вряд ли. Впрочем, творчество Пембертона вообще осталось достоянием главным образом его эпохи – поэтому мы в данном сборнике помещаем скорее пересказ, чем перевод его первой части. Тут ситуация обратная случаю с «Древами гордыни»: в исходном, «пембертоновском» виде эту часть будет слишком трудно воспринять современному читателю. Однако перевод это или пересказ, но на страницах этого сборника «Дело Доннингтонов» ВПЕРВЫЕ предстает в двух частях (оно и в Англии так не издавалось: главы, написанные Пембертоном и Честертоном, в 1914 году выходили порознь, на страницах журнала, с хронологическим разрывом!). А без первой части вторая, принадлежащая руке самого Честертона, делается абсолютно непонятной, да и адекватно переведена быть не может…
В-третьих, при погружении в мир, где обитают персонажи Честертона (как и их автор), постоянно приходится, условно говоря, использовать дополнительные светофильтры. Он, этот мир, еще не получил ту страшную прививку от ксенофобии, которую дала современной цивилизации только Вторая мировая война. Поэтому даже его достойные представители – а отец Браун и Фламбо, не говоря уж о Честертоне, безусловно таковы! – порой используют формулировки, которые сейчас выглядели бы откровенно расистскими.
Однако тем ценнее, что эти подсознательные, с молоком матери впитанные убеждения не влияют на их действия и не предопределяют выводы расследования.
Бог из гонга
Ранней зимой случаются такие ничем не примечательные промозглые деньки, когда сияние солнца выглядит не золотым, а серебристым, а порой и вовсе оловянно-свинцовым. В сотнях унылых контор и вызывающих зевоту гостиных этот день назвали бы тоскливым, но воистину тоскливым он был на полосе прибоя эссекского побережья, плоского, как блин. Однообразие тамошнего пейзажа казалось наиболее угнетающим как раз тогда, когда нарушалось фонарными столбами, расположенными далеко друг от друга, куда менее окультуренными, чем деревья, или же деревьями, куда более чудовищными, нежели фонарные столбы. Выпавший недавно легкий снег уже наполовину растаял, и, когда мороз ударил вновь, узкие лужи застыли полосами – не серебряными, а скорее свинцовыми. Больше снегопада не было, полоса старого снега тянулась по всему побережью, застыв наподобие бледной пены.
Море очень сочного сине-фиолетового оттенка, напоминающего глубоко обмороженную кожу, казалось замершим. На многие мили вокруг, от края до края, ни души, кроме двух странников, быстро идущих куда-то вместе, хотя ноги у одного из них были заметно длиннее и шагал он намного шире второго.
Казалось бы, время и место не слишком-то подходят для отдыха, однако отец Браун не выбирал себе выходные, а тут как раз выпало несколько свободных деньков. Их он предпочитал – если появлялась такая возможность – проводить в компании своего давнего приятеля Фламбо, в прошлом вора, а теперь частного детектива. Отцу Брауну как раз взбрела в голову причуда навестить свой старый приход в Кабхоуле, и теперь он шагал вдоль побережья на северо-восток.
Пройдя милю, а может, и две, отец Браун и Фламбо обнаружили, что дикий берег закончился, превратившись в нечто, что с натяжкой можно было назвать каменной набережной: здесь имелась даже прогулочная дорожка. Фонари попадались намного чаще, их количество значительно увеличилось, и они обзавелись декором, хотя менее уродливыми от этого не стали. Спустя еще полмили отца Брауна изумили небольшие лабиринты из цветочных горшков, в которых вместо цветов росли вьющиеся растения с неяркими плоскими листьями. Однако на сад это не походило – скорее взору священника предстала площадь для прогулок, вымощенная разноцветными мозаичными плитками, где между изгибов дорожек располагались скамьи с изогнутыми спинками.
Слабо дохнуло атмосферой тех особенных приморских городков, которые никогда не интересовали отца Брауна. Стоило же ему бросить взгляд вдоль дорожки по направлению к морю, догадка превратилась в уверенность: вдалеке, окутанная туманом, маячила большая курортная сцена, похожая на гигантский гриб, опирающийся сразу на шесть ног.
Отец Браун поднял воротник пальто и, плотнее обмотав шерстяной шарф вокруг шеи, заметил:
– Полагаю, мы добрались до места всеобщего отдыха.
– Боюсь, нынче здесь отдыхает немного народу, – отозвался Фламбо. – Такие курорты стараются воскресить и зимой, но обычно все попытки терпят крах. Исключением служит разве что Брайтон и подобные ему старинные городишки. А это, насколько я понимаю, Сивуд, затея лорда Пули. Под Рождество здесь выступали сицилийские певцы, и вскоре,
