Орсон Уэллс - Мистер Аркадин

Итак, она тоже его знала и тоже — как и я — была удивлена, что он замешан в это дело. Мне показалось, что ей удалось объяснить себе, как это произошло, но она не поделилась со мной своими соображениями. Однако я и сам уже кое-что кумекал. Мысли сами собой стали складываться в нечто логически связное. Тут мексиканцы за карточным столом начали проявлять нетерпение.

— Вы можете идти, мистер, — сказала Софи.

Тон ее голоса незаметно, но решительно переменился. Эта история перестала ее занимать. А мне пора было на самолет.

— И когда увидите хозяина, передайте, что он может чувствовать себя спокойно. Васава Атабадзе давно нет на свете.

Я взял ее руку, которую она мне не подавала, и коснулся губами.

— Вы хотите сказать, что у него нет причин для волнения?

Она вздохнула, не пытаясь вырвать руку, которую я не выпускал.

— Он великий Аркадин, миллиардер с новым именем. Вот так. Оскар — наркоман. Каждому свое.

Она села на свое место за столом, сразу забыв обо мне. Мальчишка в белом проводил меня к машине.

Уже стемнело. Улицы заполнились народом. Колокола звонили к службе. Из бара вышел пьяный человек с красным, будто залитым кровью лицом; он прихлебывал прямо из бутылки. В нише полуразрушенной стены я увидел статую мадонны со сложенными вместе ладонями и прочел табличку с названием площади: Плаза де ла Соледад. Площадь одиночества.

Никогда я не чувствовал себя так одиноко, как в толпе на этой площади. Такое же беспросветное одиночество можно было прочесть и в глазах Аркадина.

Пьяный остановился перед мадонной, с трудом сохраняя равновесие, и взял бутылку в другую руку, чтобы перекреститься, а потом приложился губами к кончику ноги мадонны. Я позавидовал ему. Жаль, я не умею молиться.

КНИГА III. ЛЮДОЕД

Я вернулся из Мехико с простудой. А может, это была нервная лихорадка. В общем, зубы у меня стучали от озноба и я никак не мог с этим совладать.

Меня скрутило окончательно, когда я вышел из самолета в Орли. Райна нашла, что я выгляжу ужасно. Сама она была холеная и свежая, как весенняя фиалка, одета в бобровую шубку и замшевый берет, который делал ее похожей на задорного мальчугана. Она сделала вид, что дуется на меня.

— Я так и знала. Ты явился лишь затем, чтобы сразу исчезнуть.

Я и вправду собирался улизнуть. В Мюнхен, повидаться с Якобом Зуком. Простая формальность. И тогда я мог бы предстать перед Аркадиным с полным досье, получить с него обещанные деньги и начать жить своей жизнью.

Этими мыслями я тешил себя все бесконечные часы путешествия. Метеоусловия были как нельзя хуже, меня то бросало в дрожь, то мутило, и я с трудом сохранял остатки оптимизма, который как будто бы внушался обстоятельствами.

А едва я ступил с трапа, меня проняла эта лихорадка.

На летном поле дул пронизывающий ветер. Мне стоило усилий добраться до буфета, довольно грязного и скудного. Я взял консоме, оно было чуть теплым, зубы стучали о ложку.

— А у меня для тебя неважные новости. Непонятно откуда опять объявился Боб. Готов на все ради меня, бедняга. И, к сожалению, все такой же скучный. Но что делать бедной девушке, если ее милый далеко? Приходится утешаться с тем, кто под рукой.

Она выложила все это с легкой угрозой и рассчитывая на мою реакцию, но просчиталась. Мне было безразлично, что юный Рутли снова занял место ухажера возле нее. Более того, я был бы даже рад, чтобы он сопровождал Райну в Сан-Тирсо, если я не успею вернуться к Рождеству.

— Рождественская неделя в Париже была бы для меня невыносимой. Все эти дни я провела бы у окна своего замка, погруженная в мысли о своем господине и повелителе, который отправился в крестовый поход.

Я сделал попытку попасть ей в тон.

— К счастью, у тебя есть шут, который станет развлекать тебя последними сплетнями с Джермин-стрит.

Да, меня таки здорово забрало.

— Тебе надо в постель, — сказала Райна. — Или, если хочешь, надень смокинг и поедем куда-нибудь выпьем как следует.

Увы, я не мог позволить себе ни того, ни другого. Диктор объявил посадку. Надо было идти. Райна легкой походкой шагала рядом со мной вдоль холодных цементных коридоров, насквозь продуваемых сквозняками.

— Очень вероятно, что ты встретишь там отца, он сейчас как раз в Германии. Смешно. Вы стали прямо неразлучны.

Она хихикнула, как школьница.

— Надеюсь, нам не придется больше расставаться. Я не могу без тебя. А ты, кстати, поступаешь совсем как мой отец. Чисто по-русски.

Таможенник поставил штамп в моем паспорте, проверил посадочный талон.

— По-русски? Но твой отец совсем не русский.

Дальше ей нельзя было идти со мной. Толпа пассажиров, торопящихся к таможенному пункту, прижала нас друг к другу.

— То, что он говорил тебе, Райна, — неправда. Ты разве не знаешь, что он совсем потерял память, давно, еще в 1927 году?

До чего же глупо с моей стороны обсуждать такие дела в столь неподходящем месте, на ходу! Чтобы оставить за собой последнее слово, я готов выдать тайну, которую обещал хранить во что бы то ни стало. Но Райна почти не придала значения моим словам и продолжала смеяться.

— Миленький мой, у тебя и вправду сильный жар, — сказала она. — Попроси у стюардессы выпить как следует.

Чиновник вежливо, но непреклонно преградил Райне дорогу. Мы успели только обменяться прощальным поцелуем.

— Амнезия не может длиться тридцать лет.

Сладость ее губ… Мне даже полегчало. Однако надо было поторапливаться, все уже были в салоне. Мне не удалось даже оглянуться и махнуть рукой.

И вот опять монотонный рев моторов, искусственный климат самолета, обходительное внимание стюардессы. Опять закладывает уши…

— Вам нездоровится? Не хотите ли чаю? Подушку?

Вот и она обращается со мной как с больным. Хорош, верно, у меня видок. Но теперь мне досаждала не только лихорадка. Меня беспокоили слова Райны, брошенные ею напоследок: «Разве может амнезия длиться тридцать лет?»

Эх, я бы полжизни не пожалел сейчас за медицинский справочник. Может, в самолете есть врач? Хорошо бы познакомиться с ним и побеседовать о проблемах памяти.

Какие, однако, глупости лезут в голову. Просто-напросто я дико устал, к тому же эта простуда.

В Мюнхене стало еще хуже. Шел снег, потом потеплело; ноги тонули в какой-то мокрой каше, похожей на тающий сахар.

Небо было так густо затянуто тучами, что уже в три часа зажгли уличные фонари. Витрины освещались особенно ярко, в них горели рождественские елки. Тротуары были запружены народом, и все вместе это казалось невыносимым. Вялые, безжизненные лица, закутанные шерстяными шарфами, которых ожидание Рождества делало однообразными и похожими на маски. И еще бесконечные приветственные крики; «С наступающим!», обращенные с одной стороны улицы на другую, подарки, причудливо перевязанные ленточками, свисающие с запястий. И я, совсем одинокий, совсем чужой в этой стране, в этом городе, где никто не ждет меня к обеду и никто не готовит для меня подарка.

Я приехал, чтобы повидать незнакомого мне человека, старого жулика, наверняка неприятного и грязного. Уже придя на свидание с ним в тюрьму, я вспомнил, что как раз накануне его должны были выпустить. По случаю Рождества. Была тому и другая причина, о которой я узнал там же: «Старикашка совсем плох. Пусть уж помирает где-нибудь на воле».

Чем больше я размышлял о своей миссии, тем больше убеждался в ее бесполезности. Как сказала бы моя матушка, со мной приключился очередной припадок щепетильности, от которого никакого проку.

Но как бы то ни было, а я все-таки продирался сквозь сумерки, дрожа от лихорадки. Опять начинался снег, но это были не те пушистые хлопья, которые изображают на календарях или стеклянных шариках, а колючая, тающая на полпути к земле крупа. Я искал улицу, название которой мне нацарапали на листке бумаги в тюрьме. Писал старик готическим шрифтом, который я едва разбирал. Я уже дважды спрашивал дорогу и, кажется, совсем сбился с пути.

Наконец я решился спросить еще раз. Но не успел. Здоровенный парень загородил мне дорогу. Он поднял лацкан зеленоватого пальто, и на обороте я увидел полицейский значок. Тут же к нам подошел еще один, в штатском, и они сопроводили меня под арку, в мягкое безмолвие маленького заснеженного двора.

— Прошу прощения, мистер ван Страттен.

Здоровенный объяснялся по-английски с большим трудом. Я нетерпеливо прервал его, сказав, что мне некогда и пусть уж он лучше продолжает по-немецки. Полицейский явно почувствовал облегчение.

— Так-то оно будет проще. Мы по поручению итальянской полиции, речь идет об одном убийстве.

Господи, неужто всплыла эта давняя история?! Как они пронюхали, что я в Мюнхене, и как можно было выследить меня в кишащем людьми городе, в густом тумане?