Джеймс Кейн - Серенада
– Джек! Неужели ты? Какое дурацкое совпадение!
У меня кровь в жилах застыла при мысли, что она может сейчас выкинуть. Но ничего не случилось. Я сделал вид, что не заметил протянутой руки. Тогда он принялся размахивать ею и болтал не умолкая о совпадении, о том, как он совершенно случайно снял в аренду помещение именно в этом доме и прочее. Она улыбнулась.
– Да, очень забавно.
Ничего не оставалось делать, как представить их друг другу. Она протянула руку. Он пожал ее и поклонился. Сказал, что счастлив с ней познакомиться. Она сказала gracias, потом добавила, что была на его концерте и уже имеет честь его немножко знать. Оба демонстрировали манеры, изысканность которых была сопоставима разве что с бездной скрытой за ними ненависти.
Двери грузового лифта раздвинулись, и в холл начали вносить новую партию мебели.
– О, извините, я должен показать им, куда ставить. Заходите взглянуть на мою скромную обитель.
– Как-нибудь в другой раз, Уинстон. Мы…
– Да, gracias, с удовольствием.
И мы вошли. Оказалось, он занял один из апартаментов южного крыла, самый большой в здании, с гигантской гостиничной площадью, с репетиционным залом, четырьмя или пятью спальнями, комнатами для слуг, кабинетом и всеми прочими удобствами. Я увидел вещи, знакомые мне еще по Парижу, – ковры, гобелены, циновки, мебель, стоящую целое состояние, и множество прочих вещей, которых прежде не видел. Четверо рабочих в хлопчатобумажных комбинезонах стояли и ждали дальнейших распоряжений. Он не обращал на них особого внимания, лишь взмахом руки давая понять, куда что ставить, словно перед ним находился скрипичный квартет. Усадил нас на диван, придвинул себе стул и принялся рассказывать, как страшно устал от гостиничного житья, уже почти потерял надежду отыскать устраивающую его квартиру и вот наконец нашел эту, а тут, оказывается, по странному, дурацкому, невероятному совпадению живем и мы.
Или не живем? Я сказал да, только наша квартира в другом крыле здания. Мы дружно рассмеялись. Затем он уставился на Хуану и спросил, не мексиканка ли она. Она ответила «да», и он принялся описывать свое путешествие в Мексику, отметив, какая прекрасная это страна. Тут мне пришлось немного поправить его, сказав, что впечатление было бы более полным, если б он провел там не неделю, а полгода, как я. Вы думаете, он умолчал о цели своего визита? Ошибаетесь. Он сказал, что поехал туда за мной, чтоб вернуть меня. Она засмеялась и сказала, что увидела там меня первой. Он в свою очередь рассмеялся. Впервые за все время злобный огонек в его глазах немного померк.
– О! Я должен показать вам сверчка!
Он вскочил, схватил топорик и начал вскрывать небольшой деревянный ящик. Затем извлек оттуда розовый камень размером чуть больше футбольного мяча и примерно той же формы, но отполированный и вырезанный в виде сверчка, подогнувшего под себя ножки, с опущенной головой. Она ахнула и принялась ощупывать его.
– Ты только посмотри, Джек! Ну разве не чудо? Настоящее ацтекское произведение искусства! Ему не меньше пяти сотен лет. Привез из Мексики, ты не представляешь, чего мне стоило вывезти эту игрушку из страны. Посмотри, как просты и лаконичны линии. Самому Мэншип[66]! не снилось такое! А вот эти линии брюшка напоминают Бранкузи[67], верно? И вообще он страшно современный, как самолет, а ведь сделал его индеец, в жизни своей не видевший белого человека.
– Да, да. Заставлять меня чувствовать очень nostаlgica.
Тут Хоувз сделал очень характерный для него жест. Взял сверчка, подошел к камину и водрузил его на мраморную доску.
– Вот, для моего очага!
Она поднялась, я тоже.
– Ну, дети мои, теперь вы знаете, где я живу, будем часто видеться.
– Да, gracias.
– О, и вот еще что! Как только устроюсь здесь окончательно, тут же закатываю бал, нечто вроде новоселья. Так что милости прошу.
– Гм, не знаю, право, Уинстон. Я очень занят…
– Занят? Настолько, что не можешь выкроить время на новоселье старого друга? Ах, Джек, Джек, Джек!
– Gracias, сеньор Хоувз. Мы придем, наверное.
– Никаких «наверное»! Просто обязательно!
* * *Когда мы вернулись к себе, меня всего трясло.
– Послушай, Хуана, надо выбираться из этой трясины, и как можно быстрей. Не знаю, что за игру он ведет, но то, что это никакое не совпадение, – ясно как Божий день. Он преследует нас, и мы должны бежать.
– Мы бежать, он опять приходить.
– Тогда мы снова убежим. Не хочу видеть его больше.
– Почему надо убегать?
– Не знаю. Я… это действует мне на нервы. Хочу оказаться там, где не буду его видеть, не буду думать о нем, чувствовать, что он где-то рядом.
– Я думаю, мы оставаться.
* * *В тот день мы видели его еще дважды. Около шести он позвонил в дверь и пригласил нас пообедать, но я пел и сказал, что мы собираемся обедать позже. Затем, уже после полуночи, не успели мы вернуться из театра, как ввалился он с каким-то странным юнцом по имени Пудински, русским пианистом, который должен был играть на следующем его концерте. Он сказал, что они собираются репетировать кое-какие отрывки, и пригласил нас зайти послушать. Мы ответили, что устали. Он не настаивал. Обнял Пудински за талию, и они удалились. Раздеваясь, мы услышали звуки рояля. Этот русский парнишка играть умел, ничего не скажешь.
– Ага. Теперь понял, в чем состоит его игра.
– Да. Очень интересно играть.
– Этот мальчик… Он хотел вызвать у меня ревность.
– Ты ревновать?
– Да нет же! Какая, к черту, ревность, что ты болтаешь?! Какая мне разница, с кем он и что? Но это действует мне на нервы. Я… я хочу, чтобы он был где-нибудь далеко. Хочу, чтоб нас здесь не было.
Она довольно долго лежала молча, опершись на локоть и глядя на меня сверху вниз. Затем поцеловала и отправилась в свою постель. Заснул я уже на рассвете.
* * *На следующий день он заходил раз десять и через день тоже, и еще через день. Я начал пропускать реплики – первый признак, что что-то неладно. Голос был в норме, все остальное тоже, но суфлер все чаще тыкал в меня пальцем. Прежде за мной такого никогда не водилось.
* * *Примерно через неделю последовало приглашение на новоселье. Я пытался отвертеться, бормотал, что должен сегодня петь, но она улыбнулась и сказала gracias, мы придем, и он обнял ее за плечи и, глядя на них, можно было подумать, что это закадычнейшие друзья, но я-то знал обоих вдоль и поперек, мог читать в их душах, как в книге, и понимал, что за этим кроется нечто совсем-совсем иное. Он ушел, тут я расшумелся и потребовал объяснений.
– Милый, от этот человек нет толку убежать. Он увидит, что ты плевать, и тогда отстанет. Он знать, что ты бояться, и тогда не отстать. Мы идем. Мы смеяться, проводить хороший время, мы делать вид, что все равно… Ты ведь не все равно?
– О Господи, нет конечно!
– Я думаю да, немножко. Я думаю, он тебя, как это у вас говорить… зацепить, да.
– Может быть, но только не тем, чем ты думаешь. Просто не хочу его больше видеть, вот и все.
– Тогда ты не все равно. Может, не так, как он хотеть. Но ты бояться. Когда ты будешь все равно, он отставать. И теперь мы не убегать. Мы идти, ты петь, быть красивый парень и плевать. И увидишь, быть хорошо.
– Ладно, если так надо, пойду, но, Боже, как мне все это противно!
И мы отправились в оперу. Я пел «Фауста». И был так отвратителен, что едва не провалил сцену дуэли. Тем не менее к 10.30 грим был смыт, мы вернулись домой и переоделись. И никаких белых платьев с цветами на этот раз. Она нарядилась в бутылочно-зеленое вечернее платье, накинула сверху тореадорский плащ. Плотно расшитый кремовый и желтый шелк, скользя по зеленой тафте, шуршал так, что было слышно каждое ее движение. Должен сказать вам, что эти цвета в сочетании с бледно-медным оттенком ее кожи создавали картину, достойную глаза небожителя. Я повязал белый галстук, никакого пальто, конечно, не взял, и вот без четверти одиннадцать мы вышли и двинулись по коридору.
Войдя, мы застали сцену, при виде которой оправдались худшие мои опасения. Там их была целая шайка: девицы в мужских вечерних костюмах, сшитых на заказ, с короткими стрижками и намазанными синим веками. Они танцевали с другими девицами, наряженными таким же образом; молодые парни с накрашенными губами и ресницами, они тоже танцевали только друг с другом, и три девушки в ослепительных вечерних туалетах, оказавшиеся при ближайшем рассмотрении вовсе не девушками. За роялем сидел Пудински, но играл он далеко не Брамса. Он наяривал джаз. При виде всего этого меня чуть наизнанку не вывернуло, но я проглотил слюну и постарался сделать вид, что страшно доволен и рад здесь оказаться.
На Уинстоне был смокинг из пурпурного бархата, вокруг шеи повязан шелковый платочек. Он ввел нас в гостиную с таким видом, словно весь этот праздник затевался специально для нас. Он представил нас гостям, подал напитки, а Пудински тут же заиграл пролог из «Паяцев», и я, шагнув вперед, запел. Пел, и кривлялся как мог, и не позволял добродушной улыбке сходить с лица. Пока они аплодировали, Уинстон развернулся и устроил целое представление вокруг Хуаны. Она все еще была в плаще, и он, бережно сняв его с ее плеч, начал восторгаться, и восхищаться, и закатывать глаза. Они столпились вокруг, и, когда наконец выяснилось, что это – настоящий тореадорский плащ, он тут же пристал к ней с расспросами и просьбами рассказать, что же такое коррида и каковы ее правила. Я опустился в кресло с ощущением, что все это не случайно, что за этим непременно кроется какой-то подвох. Вспомнилась Чэдвик, и я подумал: может, он затеял все это, чтобы высмеять ее? Но нет. Если не считать, что всякий раз, когда я смотрел в его сторону, он обнимал Пудински, ничего обидного или оскорбительного он себе не позволял. Просто несколько смутил ее градом вопросов, и вот она, взяв в руки плащ, принялась показывать, объяснять и страшно при этом ожила и развеселилась, и он тоже. Надо сказать, никто не мог сравниться с Уинстоном в искусстве заставить женщину выглядеть хорошенькой, при условии, конечно, если он того хотел. И вскоре кто-то воскликнул:
