Буало-Нарсежак - Неприкасаемые

— Привет! Что с тобой стряслось?

— А с тобой что? — Эрве усаживается на лавку. И сразу переходит в нападение: — Кере прислал мне записку. Жена его бросила. Послушай! Не делай удивленные глаза. Тебе отлично известно, о чем идет речь. Ты ей написал.

— Точно.

— Ты сказал ей, что Кере был нашим священником, что он тебя выдал, одним словом — все.

— Точно.

— Отправляя ей письмо, ты догадывался, чем это может кончиться?

— Естественно.

— И что, доволен?

— Нет.

— А чего тебе еще надо?

— Его шкуру.

— Ты серьезно?

— Абсолютно серьезно.

— Ты что, в тюрьме не насиделся?

— Это тебя не касается.

Официант приносит Эрве бокал, наполненный красивой изумрудной жидкостью со льдом.

— Вот оно выходит что, — говорит Эрве после небольшого молчания. — Все-таки обвел вокруг пальца!

— Надеюсь, ты меня вызывал сюда не для того, чтобы читать нотации? Подожди! Не отвечай! Я сам обо всем догадаюсь. Тебе бы хотелось выйти незаметно из игры, на цыпочках, поскольку ситуация осложнилась.

Эрве пожимает плечами.

— Если бы я знал раньше…

— Ты бы меня сразу бросил, — заканчивает за него Ронан. — Как и раньше в суде.

— Но боже ты мой! Долго ты еще собираешься ворошить прошлое?

— Какое прошлое? На меня только что донесли в полицию. И я только что потерял Катрин. Прошлого нет, его не существует! Вали отсюда! Ты мне больше не нужен. Пришел уговаривать меня пойти с ним на мировую? Так ведь? Сожалею, но ничем помочь не могу.

— Идиотизм. Ты болен.

— Согласен. Я идиот, но я его пристукну. Можешь предупредить его об этом.

— С тобой невозможно разговаривать.

— Тогда убирайся отсюда!

— Старик, мне тебя жаль!

Эрве встает, роется в кармане и, достав деньги, бросает на стол. Но Ронан небрежно ребром ладони отодвигает их. И шепчет:

— Платить буду я. Мне не привыкать!

Вчера я долго беседовал с Эрве Ле Дюнфом. Он попытался переговорить с Ронаном. Но безуспешно. Более того, этот Ронан, похоже, намеревается меня убить. Все это настолько нелепо, что невольно задаюсь вопросом, уж не сплю ли я. Бедняга Ронан твердо убежден, будто это я его выдал. И что самое удивительное, Эрве, оказывается, думал точно так же.

— Но сами посудите, — оправдывается он, — поставьте себя на мое место. Никто не мог знать, кто убил комиссара Барбье. Совершенно никто. Кроме вас, разумеется, поскольку Ронан рассказал вам об этом на исповеди. Когда его арестовали, я сразу задал себе вопрос: кто донес? Никто из наших, в этом я очень скоро убедился. Кто же? И Ронан открыл мне глаза в тот день, когда я навестил его в тюрьме. Вы и только вы могли это сделать.

— Но я же священник!

— Но вы недолго им оставались.

— Значит, плохой священник. Так и скажите!

Он явно растерялся, бедняга. А я настолько разволновался, что даже позабыл про свои горести.

— Но ведь вы хорошо меня знали!

— Да. И поэтому сомневался. Иногда думал — Ронан прав, но бывали дни, когда я не менее твердо был уверен — нет, ошибается. И тогда я решил поставить крест на этой истории. К тому же у меня появились другие заботы.

— А когда мы с вами случайно встретились в метро? — продолжал допытываться я. — Почему, раз такое дело, вы не постарались избежать встречи со мной?

— Почему? Прошло достаточно много времени, я успел измениться. И вы тоже!

Прозвучало не слишком убедительно. Он явно что-то недоговаривал, но мне не хотелось, чтобы он понял, что я это почувствовал. И потом, есть люди, которые с годами готовы все простить. Я, признаться, другой закалки. И Ронан тоже!

Придется сократить наш дальнейший разговор, ибо Эрве даже не сразу понял, о чем я говорил.

— Даю вам слово, — сказал я наконец, — что никогда не причинял никакого вреда Ронану. Тут, вероятно, произошло нелепое совпадение. Не припомню точно чисел, но, скорее всего, я покинул Рен примерно в те же дни, когда схватили Ронана. Но я совершенно непричастен к его аресту.

— Кто же в этом случае на него донес? Узнай мы ответ на этот вопрос, Ронан бы сразу успокоился.

— Надо подумать! Кто пользовался у Ронана абсолютным доверием?

— Вы. И естественно, Катрин.

— И все?.. Но тогда… Поскольку я тут ни при чем…

Эрве испуганно взглянул на меня.

— Нет. Она не могла этого сделать, они ведь собирались пожениться.

— А она знала о случившемся?

— Только Ронан сможет вам точно ответить. Но скажи он ей: „Я иду убивать Барбье“, она бы сумела помешать ему.

Славный Эрве! У него редкий талант зарабатывать деньги, но в человеческом сердце он мало что смыслит.

— Вы полагаете, он ничего не скрывал от нее? — продолжаю я. — И она, разумеется, знала о его ненависти к Барбье.

— Разумеется.

— Итак, мы имеем перед собой девушку, любящую Ронана и мечтающую разделить с ним жизнь. Она уже знает, что беременна, и страшится безумных выходок своего возлюбленного, или жениха, если вам угодно. Вполне естественно, она просит его поклясться ничего не предпринимать против полицейского. Он наверняка уступил ее просьбам. И пообещал. Мой рассказ представляется вам правдоподобным?

— Да.

— Пообещать-то он пообещал, но подталкиваемый ненавистью, видно, позабыл о своих словах. Другого возможного объяснения просто нет. Раз я не доносил, значит, это сделала она.

Я вижу, Эрве сдался. Если посмотреть на дело под этим углом, все сразу становится на свои места. А у меня уже нет никаких сомнений. Вполне объяснимый шаг отчаявшейся и взбешенной девушки.

— Это вполне вяжется с оставленной ею запиской, — говорит Эрве. — Я уже не помню точно текст. Что-то вроде: „Я тебя никогда не прощу… Ты настоящее чудовище…“ Ну, вы понимаете.

Если я с такими подробностями передаю вам нашу беседу, то лишь для того, чтобы вы прочувствовали мое потрясение, когда я намного раньше Эрве со всей ясностью понял, что даже бесполезно пытаться переубедить Ронана. Катрин для него — святое. И виновным он, естественно, посчитал меня. Это вполне его устроило. Ему не хотелось копаться в глубинах своей души. Мои слова жестоки, но я убежден, что все произошло именно таким образом. Ронан, и тут ничего не исправишь, — незаживающая рана, а я знаю, что это такое.

— Хотите, я поговорю с ним?

— Он вцепится вам в глотку.

— Но ведь необходимо что-то делать.

— Оставьте.

— Да от него можно ждать чего угодно!

— Я подумаю.

Надоело молоть языком.

— Раз вы невиновны, — повторял и повторял Эрве, — нельзя сидеть сложа руки. Это черт знает как глупо!

Я прервал его охи и ахи и, чтобы успокоить и доказать, что я все-таки не склонен воспринимать ситуацию излишне трагически, пообещал ему сопровождать предстоящие автобусные экскурсии. Мы сразу вступили на прочную почву. И лицо Эрве тотчас просветлело. Уф! А что мне оставалось делать?.. Идти в полицию? Прятаться? Писать Ронану письмо и пытаться оправдаться? Поднять все вверх дном, чтобы разыскать Элен, чувствуя, как по моему следу идет безумец? Защищаться, одним словом? Но вот как раз желания защищаться у меня и нет. Я это совершенно отчетливо осознаю, хотя мне и нелегко объяснить причину. В каком-то смысле я не способен вместе с Эрве бороться против Ронана. Ибо я в союзе с Ронаном против самого себя. Неожиданно я понял, что его представления обо мне и о стоящем за моей спиной мире хотя, разумеется, и чрезвычайно наивны, но все же благородны и чисты. Я был священником, а значит, скалой средь зыбей. Он пришел ко мне с таким безграничным доверием, что приходится назвать это чувство верой. Верой полной, абсолютной. То есть такой, какой и должна быть истинная вера. Я сейчас тщательно взвешиваю каждое мое слово, так вот: он оказал мне великую честь, поверив, что мне можно все рассказать, что я все пойму и прощу. А я в ответ уехал. Сбежал.

И с этой минуты я был способен в его глазах на все, что угодно, на любую мерзость! Вот она, правда! С Ронаном нет золотой середины. Вы станете его убеждать, что я не мог на него донести, а он: „Почему бы и нет! От сана он ведь отказался!“ С Элен примерно то же самое. Они оба верные своим принципам люди, не позволяющие себе никаких сделок с совестью. А поэтому ату меня, всаживай дюжину пуль одну за одной! Верующие люди! Вы чувствуете, до какой степени они правы в их неприятии моего образа жизни. Я для них воплощение зла. И мне идти увещевать Ронана, втолковать ему, что он выбрал себе не того виноватого? И тем самым отнимать у него Катрин? Да это равносильно убить его.

А если он убьет меня? Мне ничего не остается, как уповать на то, что я некогда называл, как и вы, Божьим промыслом. Я больше ничего не знаю. И напоминаю спрута, которого рыбак переворачивает с боку на бок, словно перчатку. Умирающий, липкий, скользкий, будто испачканный чернилами… Сил больше нет. Пусть все идет, как идет. Выбора нет.