Джон Карр - Назло громам
— Думаю, удастся, — резко возразил Брайан и бегом бросился по переходу, а грохот лифта уже достиг такой громкости, что даже перекрывал глухие звуки работающего телевизора.
Добежав до тяжелой двери на запасную лестницу, он убедился, что за стеклянной панелью, сквозь которую можно было проследить прибытие лифта, света не было.
Оглянувшись через плечо в последний раз, Брайан увидел Паулу, стоявшую в дверях его квартиры и прижимающую тыльную сторону ладони к зубам. Он многое бы отдал за то, чтобы взять обратно свои слова, потому что теперь его провожал обиженный, полный ненависти взгляд оскорбленной женщины, пребывающей в полном отчаянии. Этот образ так и стоял перед его глазами, пока он бежал по лестнице вниз.
Точно так же он не мог избавиться от мыслей о Хатауэе; из головы не выходил его озадаченный вид и опущенные плечи, когда там, на набережной, до него дошло, что в реальной жизни убийство отличается от академического случая.
Брайан попытался прогнать от себя эти воспоминания. Он не мог сказать Пауле, что доктор Фелл делал все возможное, чтобы защитить Десмонда Ферье (почему? Ну почему он защищал шкуру этого проклятого Ферье?) и Одри. Теперь облик Десмонда Ферье в образе Мефистофеля с лихорадочно горящими глазами вытеснил все другие, кроме Одри.
Так, значит, этот элегантный и изысканный джентльмен «наказывает» Одри? Наказывает так утонченно, используя фривольные приемы, в которых он преуспел, чтобы напугать ее?
Шаги Брайана по лестнице, представлявшей собой сооружение из бетона, в бетонном же каркасе, с армированными металлом ступенями, отдавались гулким эхом. Всякий раз, когда он пробегал мимо площадки очередного этажа, это эхо усиливалось. Гнев его сменился яростью.
И все же он не должен позволить этим образам затмить здравый смысл. Не должен… Спокойствие.
Брайан добежал до последней площадки, где находилась массивная дверь с окошком на уровне глаз, которая вела в коридор на первом этаже и к выходу из дома. Он взялся за ручку двери, собравшись ее открыть, и чуть было не столкнулся лицом к лицу с Гюставом Обертеном — начальником полиции Женевы.
Остальные, по-видимому, воспользовались лифтом, который они слышали с Паулой, решив, что это — полиция. Однако на площадке первого этажа, напротив шахты лифта, стояли сэр Хатауэй, Филип Ферье, доктор Гидеон Фелл и сам Обертен.
Брайан видел их в окошко и слышал их голоса, так как дверь была снабжена пневматическим устройством, не позволявшим ей шумно захлопываться, — она оставалась чуть-чуть приоткрытой.
Обертен, седеющий человек в хорошо сшитом костюме, стоял позади всех и внимательно смотрел на окошко в двери, словно видел за ним Брайана, но тот понимал, что полицейский, полностью поглощенный разговором, внимательно слушает остальных, что-то обдумывает и ждет.
— Сэр, — прогудел доктор Фелл, обращаясь к Хатауэю, — будем надеяться, что вы испытываете не больше неудобств, чем все остальные.
— Даже меньше, — тихо произнес Обертен.
— Вопрос, — повысив голос, продолжал доктор Фелл, — исключительно важный и касается всех, кто присутствовал за завтраком сегодня утром. Вы, несомненно, должны это понимать.
— Конечно понимаю, — холодно и с горечью ответил Хатауэй.
— А, кха-кха! Так вот, как столовая, так и гостиная расположены в восточной части виллы, окна из них выходят в сторону сада. Теперь вы должны помочь нам. Кто выходил в сад вскоре после семи утра?
— Я уже отвечал вам: сама миссис Ферье. Она выходила прогуляться.
— Только миссис Ферье, и больше никто?
— Я видел только ее, — ответил Хатауэй, глядя в сторону. — Вам это ни о чем не говорит?
— Сэр, нам хотелось бы, чтобы именно вы сказали нам что-нибудь.
— Что, например?
Атмосфера над этой группой на вид спокойных, словно на совещании, людей, стоявших у лифта, постепенно накалялась и уже была готова взорваться. У входа в дом стоял постовой полицейский. Брайану был виден его силуэт в свете уличного фонаря.
В шахте лифта стало тихо: видимо, кабина остановилась на одном из первых этажей. Доктор Фелл шагнул вперед и нажал кнопку вызова. Раздалось жужжание и скрип начавшей спускаться кабины, но доктор Фелл — взволнованная глыба с красным лицом — настойчиво продолжал держать палец на кнопке, хотя в этом уже не было никакой необходимости.
— Итак, — напомнил Хатауэй.
— Кха-кха-кха! Прав ли я, предполагая, сэр Джералд, что вы сами были не на шутку взволнованы, когда сели в «роллс-ройс» и поехали в город после завтрака?
— Взволнован? Я? Фу-ты! Кто говорит, что я был взволнован?
Это было похоже на лай терьера. Доктор Фелл внимательно посмотрел на него.
— Я лишь хотел упомянуть тот факт, — вежливо заметил он, — что вы даже забыли свою шляпу. Ее и до сих пор нет с вами. Если человек забывает такую великолепную вещь, как эта шляпа, с которой я вас поздравляю и даже немного завидую, это позволяет предположить, что он был расстроен не меньше, чем, к примеру, миссис Ферье, надевшая слаксы с туфлями на высоком каблуке.
— Неужели? И что вы хотите этим сказать?
— Кстати, верное замечание. Говорите! — вмешался Обертен.
— Прошу прощения, сэр! — горячо заговорил доктор Фелл, обращаясь к начальнику полиции. — Вы заставляли меня молчать весь день, и это было ваше право. Однако я не могу допрашивать ваших свидетелей. Я не могу служить и нашим и вашим, что, собственно, и приходилось мне делать сегодня.
— Да, друг мой, — ответил месье Обертен, — кажется, вам досталась именно эта участь.
Грохот лифта становился все громче.
Филип с запавшими глазами, пребывавший, как и Брайан, в состоянии полного отчаяния, сделал жест, как бы пытаясь остановить ускользающую кабину.
— Послушайте, — проговорил он, — поскольку Одри имеет отношение…
— Мы собираемся встретиться с мисс Пейдж, — резко перебил его начальник полиции, — в нужное время. Это может подождать. Что же касается вас, друг мой, — продолжил он, обращаясь к доктору Феллу еще более жестким тоном, — то совершенно очевидно, что вы пытались руководить нами. Однако мне кажется, что вам тоже хотелось бы докопаться до истины, так что задавайте ваши вопросы.
Какое-то мгновение доктор Фелл колебался.
— На самом деле существуют только два самых важных вопроса, остальные — производные от них. Ну что ж, хорошо. — Доктор взглянул на Хатауэя: — Первый вопрос (и он — кха… черт побери! — очень важен) я хотел бы задать вам.
— Ага! И он конечно же касается сегодняшнего утра?
— Нет, — ответил доктор Фелл, особо подчеркнув это слово. — Речь пойдет об альбоме с фотографиями, который находится у вас, и смерти Гектора Мэтьюза семнадцать лет назад.
Всякое упоминание о Гекторе Мэтьюзе действовало на Хатауэя как удар хлыста.
— Когда вы прошлой ночью читали нам лекцию, — продолжал доктор, — вы перечислили способы, которыми этот человек не мог быть убит, размахивая при этом, словно талисманом, этим самым альбомом. Если он действительно так важен, то это должно означать, что на одной из фотографий, сделанных в Берхтесгадене, вами, по-видимому, обнаружены доказательства. Я очень внимательно — чуть ли не до полного отупения — изучил весь альбом, но нигде не нашел никаких доказательств.
— Совершенно верно, — холодно заметил Хатауэй. — Их там и нет.
С грохотом, достигшим апогея, лифт остановился на первом этаже. Свет из его кабины осветил сквозь стеклянную панель лица стоявших на площадке. Доктор Фелл, собравшийся было открыть дверь лифта, остановился, и она с шумом захлопнулась.
— Ага, так-так… Значит, ваша знаменитая и до сей поры не объясненная теория основана не более чем на случайных догадках?
— Сделайте одолжение, — сердито произнес Хатауэй, — избавьте меня от оскорбительных замечаний. Моя теория основывается на других — других! — фотографиях поездки миссис Ферье в Германию. Если бы вы слушали меня много лет назад в Клубе расследования убийств, то услышали бы об основной улике. Я и Брайану Иннесу о ней говорил.
Месье Обертен, несмотря на свой безупречный английский, заговорил неожиданно резко и гортанно:
— Будьте так любезны, сэр Джералд, назвать нам ее сейчас!
— Остановитесь! — вмешался доктор Фелл.
— Друг мой, — возразил Обертен, — но ведь всякому терпению существует предел!
— Остановитесь, говорю вам, — прорычал доктор Фелл, сощурив глаза. — Теперь я понял, что он имеет в виду, и это, возможно, расчистит почву у нас под ногами. — Некоторое время доктор стоял, не открывая глаз. — А теперь — второй, не менее важный вопрос, — он взглянул на Филипа Ферье, — и задам я его вам. Я настаиваю, я прошу вас крайне тщательно обдумать его.
Филип, стоявший с опущенной головой, слегка кивнул. Весь вид этого совершенно безупречного молодого человека, в безупречном пиджаке и безупречно отутюженных брюках, с безупречно накрахмаленным воротничком, был глубоко трагичным. С ним плохо обошлись, и он понимал это. Он сделал все, что мог, но этого оказалось недостаточно. И вот теперь твердо и решительно стремился понять происходящее.
