Лео Брюс - Дело для трёх детективов
Его репутация также была незаурядной. В своём пуританизме он был яростен. К тем из его прихожан, которые, по его мнению, выказывали слабости, он был беспощаден. В окрестностях ходило много историй о его бескомпромиссной войне против того, что он называл «грехами плоти». Рассказывали, что однажды, встретив парочку деревенских влюблённых, гуляющих воскресным днём по окрестностям, он прочитал им настолько строгую лекцию, что они фактически сумели «распутаться» (подвиг, который не покажется лёгким любому, кто наблюдал сложности, связанные с охватом рукой талии, сцеплением пальцев, пожатием предплечья и т.д.), но и поспешили домой, стараясь держаться друг от друга на расстоянии. Он яростно набросился с проповедью на несчастную жену фермера, которая однажды явилась на службу в платье с несколько более оголённой шеей, чем было общепринято, а его поведение, когда он проводил венчание, свидетельствовало и том, что он действует через силу, в результате чего процедура оказывалась очень краткой.
У Терстонов он обычно говорил мало, если только вопрос его не задевал, и я заключил, что его приглашали из сострадания: ни доктор, ни Мэри Терстон не считали, что в доме викария он ел досыта.
Я предпринял одну или две попытки заговорить с ним, но он отвечал только абстрактными односложными словами. Однако внезапно он повернулся ко мне.
— Мистер Таунсенд, — сказал он, — я хочу задать вам один вопрос. — Тон, которым он это сказал, был довольно странным. Его голос был глухим, почти страстным. В нём не было никакого извинения. Выглядело так, как если бы он собирался дать мне шанс защититься от какого-то серьёзного обвинения. Затем он, казалось, снова отдалился и уставился на огонь.
— Вы можете, — сказал он наконец, не глядя на меня, — успокоить меня. Я надеюсь, что можете. — Я ждал. Тогда он снова резко повернулся ко мне. — Не замечали вы чего-нибудь в этом доме? Чего-нибудь, что идёт не так, как должно идти? Чего-нибудь... недолжного?
Я подумал о Дэвиде Стрикленде, скрытно выходящем из комнаты Мэри Терстон, но улыбнулся и бодро ответил: «О Господи, нет, мистер Райдер. Я всегда считал этот дом образцовым».
Он вёл себя настолько странно и эксцентрично, что я даже забыл обвинить его в неуместности вопроса. Впрочем, его можно было обвинять не больше, чем ребёнка, когда тот обсуждает проблемы родителей. Наконец, я почувствовал значительное облегчение, когда открылась дверь и вошёл Сэм Уильямс, после чего разговор стал более естественным.
Ужин, как я помню, прошёл весело и очень оживлённо. Мы все ели с неподдельным удовольствием, и Терстон был очень оживлён, демонстрируя какой-то рейнвейн, который он купил на аукционе в соседнем поместье. Столл обслуживал нас с почтительной эффективностью, и всё это было, конечно, превосходно.
Тем не менее, оказалось немного неприятным, что, когда Мэри Терстон по традиции на некоторое время удалилась, среди нас остался викарий, мрачно сидящий за столом, чопорно отказавшийся от портвейна и лишающий остальных возможности говорить более свободно, чем в присутствии хозяйки. Не то, чтобы беседа после ужина у Терстонов когда-либо была особенно грубоватой — это не так. Но молодой Стрикленд, несмотря на свой довольно несносный характер, умел ловко рассказывать забавные истории, и, возможно, только из-за присутствия мистера Райдера я, например, был подавлен наступившей тишиной. Стало легче, когда кто-то предложил сыграть в бридж, хотя ни Терстон, ни я не особенно любили карты.
В тот вечер некоторые из нас испытывали усталость. Я нисколько не был удивлён, когда довольно рано молодой Стрикленд встал и извиняющимся тоном сказал, что идёт спать. Он сказал, что в этот день рано встал и чувствует себя утомлённым.
— Виски с содовой прежде, чем уйдёте? — предложил Терстон из-за карточного стола.
Но Стрикленд неожиданно отказался. «Нет, огромное спасибо, — сказал он, — думаю, мне действительно лучше сразу уйти». Он кивнул нам, и покинул комнату.
В тот момент я не заметил времени, но впоследствии вычислил, что было около половины одиннадцатого.
Затем настала очередь Алека Норриса. Он предложил окончить игру в конце следующего роббера. Он играл с Терстоном, Уильямсом и мной, в то время как викарий и Мэри Терстон что-то с интересом обсуждали, сидя на диване.
— Вы, наверное, захотите присоединиться к игре, миссис Терстон, — сказал викарий, — ну а мне самое время идти домой.
— Но это же совсем недалеко, Райдер, — вежливо заметил Терстон, хотя я не думаю, что хоть кто-то из нас стал бы жалеть об уходе викария.
— Нет. Я пройду через сад. Буду дома через пять минут — И, выразив благодарность за приятный вечер, он удалился.
Мы действительно сыграли ещё один роббер, но игра шла не слишком успешно, поскольку Мэри Терстон была слабым игроком, а Сэм Уильямс, который был её партнёром, относился к бриджу вполне серьёзно. И мы закончили игру как раз тогда, когда часы пробили одиннадцать.
— Нет, — сказала Мэри Терстон, — действительно хватит. Я огорчаю бедного мистера Уильямса. Кроме того, одиннадцать часов — это моё время идти спать.
Это было совершенно верно. Как у маленького ребёнка, у Мэри Терстон было своё фиксированное время отхода ко сну, и если она не ложилась вовремя, то всегда чувствовала себя виноватой. Я помню, что в прошлом достаточно часто наблюдал, как, услышав бой часов, она целовала мужа и желала нам спокойной ночи с бесхитростной и даже несколько детской улыбкой.
Итак, она оставила нас втроём, Уильямса, Терстона и меня, чтобы мы могли насладиться столь желанным виски.
Оглядываясь назад на ту ночь, я с благодарностью вспоминаю, что с того момента и до… до трагедии, всё время оставался с двумя остальными. Ни один из нас не покидал комнаты. Наше пребывание здесь за разговором спасло нас, как вы увидите, от множества допросов и прочих неприятностей. Правда, однажды я вспомнил о письме, которое лежало в кармане пальто, и решил за ним сходить. Я уже пересёк комнату и открыл дверь, но, к счастью, в этот момент Уильямс спросил меня о чём-то, вопрос меня заинтересовал, я решил ответить и не пошёл дальше. И у меня есть достаточно веская причина, чтобы этому радоваться.
Прежде, чем оставить нас, Мэри Терстон включила радиоприёмник, и, хотя ни один из нас не воодушевился усилиями популярного эстрадного оркестра, старающегося развлечь Великобританию, мы не стали его выключать. Это дало некий безличный фон нашей беседе. Поскольку я уже был на ногах, то намеревался выключить его, и сделал бы это перед тем, как сесть. Но я сделал паузу, чтобы ответить на вопрос Уильямса, и именно во время этой паузы мы услышали первый крик.
Поскольку большая часть последующего расследования зависела от времени наступления событий, я хотел бы иметь возможность установить его точно, но могу лишь утверждать, что это, должно быть, случилось приблизительно в четверть двенадцатого. Я вновь закрыл дверь и как раз возвращался к двум остальным моим собеседникам у камина.
А теперь следует сказать, что у меня нет никакого желания леденить вашу кровь или подчёркивать ужасные аспекты этого дела. Но я действительно прошу вас вообразить весь произведённый эффект. Осенним вечером мы находились в уютном свете камина, спокойно потягивая виски в весёлом гостеприимном доме. Мы хорошо знали друг друга и дом. Не было ничего, способного пробудить даже самое слабое представление о зле или несчастье. Мы были нормальными английскими людьми в совершенно обычном доме. И внезапно, казалось где-то над нашими головами, раздался крик женщины, исполненной ужаса. Именно этот шок всей ситуации ошеломил меня. Не фактический звук или его значение, а этот внезапный шок.
Ещё до того, как мы вскочили на ноги, раздался второй крик и третий, и этот третий был самым отвратительным из всех, поскольку он медленно затихал, становясь неслышным. К тому времени мы уже были на лестнице. Терстон бежал первым. «Мэри!» — закричал он и, несмотря на свой вес, взлетел наверх как перепуганный мальчик.
ГЛАВА 3
Я не знаю, сколько секунд нам потребовалось, чтобы достичь двери комнаты Мэри Терстон. Но в том, что это были секунды, а не минуты и даже не одна минута, я уверен. У двери стоял Алек Норрис. Но дверь была заперта.
Сначала мы надавили на неё плечами. Затем Уильямс, толкнув сначала верхнюю часть, а потом нижнюю, прокричал: «На запоре! В двух местах. Проломите филёнку, Терстон».
Терстон всё ещё слепо давил на дверь всем своим весом, и поэтому именно я схватил тяжёлый деревянный стул, который стоял на площадке, и пробил им верхнюю филёнку. Через рваный проём я мельком увидел комнату и внутри нечто ужасное, но всё же не давшее мне столь же сильного шока, что возник у меня от недавних криков. Я полагаю, что именно эти крики заставили меня ожидать нечто подобного. Потому что то, что я увидел, было слабо освещённое лицо Мэри Терстон на подушке, которая была скорее красной, чем белой, и я сразу же понял, что она убита.
