Владимир Козаровецкий - Н.Бараташвили – Мерани
Не проливает свет на эти и другие темные места и все то, что известно об истории замысла стихотворения и его осуществления.
«Любимый брат мой, Григол! – писал Бараташвили 2 мая 1842 года Григолу Орбелиани, сообщая о пленении Ильи Орбелиани и пересылая текст Мерани. – Илья и в самом деле в плену у Шамиля!..
Вот что поэт думает за Илико. (Далее следует текст стихотворения. – В.К.) …Сказать тебе по правде, весть о пленении его очень меня опечалила, так что три дня я был словно в дурмане от тысячи разных страшных мыслей и желаний, и если бы кто спросил меня, я и сам не знал, чего хотел. Наконец, на третий день я написал это стихотворение, и оно как будто принесло облегчение…» (Н.Бараташвили, «Стихотворения, поэма, письма», Тбилиси, «Мерани», 1968; стр. 119 – 122).
Стихи были написаны, разумеется, не «за Илико», а по поводу пленения Илико. Все печальные размышления Бараташвили о собственной судьбе – в этом стихотворении: не осуществились его самые заветные мечты ни о военной карьере (он в детстве охромел, и, хотя это было почти незаметно, военная служба стала для него недоступной) – а, следовательно, «о подвиге, о славе», ни об университетском образовании (отец разорился, семья еле сводила концы с концами, и Бараташвили вынужден был стать чиновником), а любимая девушка вышла замуж за владетельного князя Мингрелии. Вдали от дома, родных и друзей, исписывая горы бумаг на постылой службе (после Бараташвили остались написанные его рукой 1 небольшая поэма, 37 стихотворений, 18 писем и около 4000 страниц служебных документов) без надежды на существенные изменения в судьбе, 24-летний поэт временами доходил до отчаянья, даже несмотря на его веселый нрав.
Видимо, известие о пленении дяди совпало с таким настроением; первоначальная попытка написать о том, что думал и чувствовал Илико, дала толчок размышлениям о собственной судьбе, не менее тягостной; три дня одолевавшие его тревожное настроение и мрачные мысли, наконец, нашли форму и отлились в это необычное стихотворение (неизвестно, возвращался ли к нему Бараташвили с целью исправлений).
И все же – хотя и очевидно, что в стихотворении идет речь о судьбе поэта, – неясно, что означает образ Мерани, каким видел его Бараташвили. Но ведь должны же были переводчики «Мерани» найти ключ к пониманию центральной метафоры стихотворения – в противном случае как они его переводили?
История переводов «Мерани» на русский язык началась 100 лет назад, с тех пор, как его перевел И.Тхоржевский (1884). Он перевел все стихотворение шестистопным ямбом, хотя оно написано стихами с необычным размером, передающим неровный ритм скачки и представляющим собой нестрого одинаковое в разных строфах сочетание двух- и трехсложного метров, причем длина строки в основной строфе – 20 слогов, а в строфе-рефрене – 14.
Несмотря на неидентичность внешней формы, перевод этот и сегодня один из лучших; особенно удалась Тхоржевскому вторая половина стихотворения:
…Пусть труп мой не снесут на кладбище родное,Пусть милая к нему не припадет в слезах,Пусть ворон выклюет глаза мои, и, воя,Пусть ветер занесет песком мой жалкий прах, –
Возлюбленной слезу – роса небес заменит,А карканье ворон – заменит плач друзей.Лети, мой конь, себе твой витязь не изменит;Не быв рабом судьбы, он не уступит ей!..
Пусть будет одинок твой всадник, умирая;Навстречу смерти сам, бесстрашный, он пойдет!Лети, мой конь, лети, усталости не зная,И по ветру развей печальной думы гнет!
Безумных сил твоих не пропадет затрата,И не заглохнет путь, протоптанный тобой:Им облегчу я путь грядущий для собрата,Им облегчу борьбу грядущему с судьбой!
Летит мой конь вперед, дорог не разбирая,А черный ворон вслед зловещий крик свой шлет.Лети, мой конь, лети, усталости не зная,И по ветру развей печальной думы гнет!
Затем было предпринято еще несколько попыток перевода «Мерани» на русский язык, но лучше Тхоржевского это сделать никому не удавалось, пока в начале тридцатых годов его не перевел Пастернак. Это подлинно поэтическое переложение грузинского стихотворения на русский язык, и, хотя Пастернак тоже ушел от его внешней формы (для него и шестистопник оказался великоват, он перевел стихотворение пятистопным ямбом, который в строфе с опоясывающей рифмой оказался пригодным и для передачи ритма скачки), дух стихотворения, его напряженность, противоборство обреченного поэта с судьбой Пастернаком переданы прекрасно:
Стрелой несется конь мечты моей,Вдогонку ворон каркает угрюмо.Вперед, мой конь! Мою печаль и думуДыханьем ветра встречного обвей!
Вперед, вперед, не ведая преград,Сквозь вихрь, и град, и снег, и непогоду!Ты должен сохранить мне дни и годы.Вперед, вперед, куда глаза глядят!
Пусть оторвусь я от семейных уз.Мне все равно. Где ночь в пути нагрянет,Ночная даль моим ночлегом станет.Я к звездам неба в подданство впишусь.
Я вверюсь скачке бешеной твоейИ исповедаюсь морскому шуму.Вперед, мой конь! Мою печаль и думуДыханьем ветра встречного обвей!..
Пастернак, конечно же, разобрался в смысле стихотворения и, больше того, в первой же строке определил суть главного образа: конь мечты моей. Это – метафора, поэтическое определение образа Мерани, и слово мечта здесь использовано в одном из его основных (по Далю) значений – игра воображения, воображение того, чего нет в настоящем.
Итак, Мерани – не только воображаемый конь, но и конь поэтического воображения. Это сразу делает понятными все «тайные» и «загадочные» места стихотворения. То, что, на первый взгляд, имеет значение метафорическое (летит без дорог и тропинок, бегу нет предела), на самом деле у Бараташвили конкретно, ибо для воображения действительно не существует ни дорог, ни тропинок, ни предела; метафорическими же являются как раз черный ворон и ветер, казавшиеся совершенно конкретными, или вперед, означающее в будущее. Точно так же «метафорические» рассеки ветер, прорви воды, пронесись над скалами и кручами и сократи мне, нетерпеливому, странствия дни для поэтического воображения – вполне конкретные требования; правда, глагол сократи без пояснительного синонима (например, сожми) в переводе грузинского шемимокле давать не следовало: ведь у Бараташвили речь идет о том, что воображение должно показать сразу все будущие скитания, вплоть до смерти (странствия дни – тоже не лучший вариант для перевода шави корани; здесь лучше было бы дни, которые предстоит пройти), и следующая же строфа начинается с их изображения.
При взгляде на стихотворение в целом с этой точки зрения очевидно, что оно написано о собственной судьбе, с сознанием истинной значимости своего творчества: если скакуна поэтического воображения Бараташвили зовут Мерани, то имени выше этого грузинскому поэту подобрать было бы трудно, если не невозможно!
В стихотворении несколько планов. Основной относится к судьбе и творчеству поэта, как бы оказавшегося на месте Илико: он призывает свое поэтическое воображение свести воедино, в одну картину предстоящие дни странствий и бедствий на чужбине, не опасаясь того, что судьба его черна, а затем и рисует эту картину, предсказывая, что он больше не увидит любимую, родных и близких, сверстников и друзей и что даже похоронен будет не на родине. (Все сбылось.)
Пока его поэтическое воображение может унести его в беспредельность и показать ему даже будущее, поэт не боится судьбы и будет бороться с ней; творчество поэта и есть тот непроходимый (неудачное слово в подстрочном переводе – грузинскому ували здесь лучше соответствовало бы никем не пройденный) путь, тот след, который протопчет Мерани, облегчив путь будущему поэту-собрату (И после меня собрату моему облегчится трудность пути, и скакун бесстрашно пронесет его перед черной судьбой!), который, в свою очередь, проскачет, надо думать, своим путем и на своем скакуне, но вдохновленный примером Бараташвили. (И это сбылось.)
В стихотворении есть еще один явно выраженный план. Имя Мерани, кроме коня поэтического воображения, означает еще и стихотворение, которое поэт пишет. Обращаясь к самому стихотворению (Несись вперед, Мерани мой, твоему бегу нет предела!), поэт, как ударами шпор, подгоняет его к завершению, усиливая и без того явное ощущение скачки, создаваемое метрикой; все обращения к Мерани прочитываются параллельно в обоих планах, и строка путь.., протоптанный тобою, Мерани мой, все же останется, также относится и ко всему творчеству, и только к этому стихотворению (И это сбылось: «Мерани» Бараташвили стало связующим звеном между эпосом Руставели и современной грузинской поэзией, крупнейшей вехой грузинской поэтической традиции.)
