Жюль Мари - Выстрел. Дело, о котором просили не печатать
— Я прощаю тебе стыд, который падет на меня, если о твоем преступлении станет известно, — это прощение я могу тебе дать, но я не могу забыть комедию, которую играю по твоему приказанию, к которой принудила меня твоя воля. Своей жизнью и своим счастьем я жертвую ради отца, а не ради тебя.
— Это твое право, — сказал Франсуа, повесив голову.
Наступило тягостное молчание.
— Итак, — продолжил он, — ты не любишь его?
Он не смел назвать Дампьера по имени. Он все еще находился под влиянием кошмара, и нервная дрожь пробегала по его телу с головы до ног. Сюзанна не решалась отвечать. Франсуа повторил:
— Ты не любишь его? Теперь ты его знаешь, ты его оценила, ты увидела, какую страсть он питает к тебе.
Сюзанна заплакала.
— Ты не любишь его, ты пыталась полюбить его, но тебе не удалось — вот чего ты никак не можешь мне сказать?
Девушка зарыдала и прошептала сквозь слезы:
— Боже мой, боже мой, как я страдаю и как я несчастна!
— Послушай, — произнес Франсуа, — если бы ты могла еще подождать, отложить на несколько дней свое решение, мы были бы спасены! Я избавлюсь от величайшей опасности, угрожающей мне, и верну тебе свободу.
— Как это?
— Через несколько дней или госпожа Гонсолен освободится от Маньяба и будет спокойно ждать приговора суда, или, если Маньяба не откажется от своего намерения подвергнуть Мадлен бесчеловечным пыткам, я устрою ее побег.
— Но если догадаются, если узнают, что ты действуешь с ней заодно?..
— Это значит лишь подвергнуться небольшой опасности ради того, чтобы избавиться от серьезных проблем. Госпожа Гонсолен не выдержит прижиганий раскаленным железом, которыми ей угрожает мой бессердечный коллега. Следовательно, я не могу дольше колебаться.
— Но Томас Луар?
— Он молчал до сих пор. Он знает меня. Мадлен призналась мне во всем. Луар знал, что она моя любовница. Он наверняка был свидетелем убийства, но не скажет…
— Почему?
— Он также любит госпожу Гонсолен. Он не может пожертвовать ею. Он знает, что если донесет на меня, то погубит и ее.
— А если его осудят?
— Не осудят, если Маньяба признает помешательство Мадлен. У суда недостаточно улик. С другой стороны, если госпожа Гонсолен бежит сейчас, ее поступок послужит оправданием Томаса Луара и не скомпрометирует меня.
— А если, несмотря на твои надежды, госпожа Гонсолен не убежит? Если невинного Томаса Луара осудят вместо тебя?
— Ты знаешь мое намерение. Я прячусь не из малодушия, а чтобы спасти Мадлен и избавить моего отца от ужасной старости. Но я не допущу, чтобы Томас Луар попал на галеры. Я сумею предупредить следователей и умереть так, чтобы мое преступление не получило огласки. Ты видишь, надо потерпеть несколько дней. Можешь ли ты еще немного отдалить минуту, когда тебе надо будет объявить свое окончательное решение?..
Сюзанна долго размышляла, а потом решительно сказала:
— Нет, больше я ждать не буду.
— Что ты намерена делать?
— Завтра я скажу отцу, что согласна стать женой Дампьера.
— Бедная сестра!
— Не жалей обо мне. Думай о себе, а главное — о нашем отце.
— До дня твоей свадьбы может произойти многое. И возможно, что твоя жертва окажется напрасной.
— Когда я решу, ничто не заставит меня изменить намерение.
— Я разрываю твое сердце, бедное дитя…
Девушка тихо прошептала:
— Кто знает? Может быть, я и не солгу.
— О чем ты говоришь?
— Я не знаю, что происходит со мной, но мне кажется, что я люблю судебного следователя. Волнение овладевает моим существом, когда он заговаривает со мной своим кротким голосом; краска выступает на моем лице, когда он убеждает меня отвечать ему.
— Но если так…
— Я угадываю твою мысль. Ты убеждаешь себя, что в таком случае мой брак уже не жертва.
Сюзанна остановилась на минуту, покачала головой, потом продолжила:
— Имею ли я моральное право готовить ему подобную ловушку? И какое будущее уготовано, если, несмотря на все твои усилия, предосторожности и помощь сообщницы, преступление откроется? Представляешь ли ты себе, какое подозрение я вызову у моего мужа? Разве он не догадается об этой постыдной интриге, нити которой опутали его с первого дня? Что он будет думать о моей любви и моих уверениях? Не будет ли он обвинять меня во лжи и вероломстве? Я буду еще несчастнее оттого, что люблю его, и меня не минует жестокое испытание.
Сюзанна в отчаянии выбежала из комнаты. Душевные тревоги терзали ее. На другой день она не выходила из своей комнаты. У нее началась лихорадка, и она осталась в постели. Брат не оставлял ее ни на секунду.
Сюзанна болела неделю. Потом молодость и силы одержали верх. Лихорадка уменьшилась, и девушка смогла встать. Ее отца очень обеспокоила эта странная болезнь без определенной причины. Дампьер же каждый день приходил справиться о ее здоровье. Когда ей стало лучше, она приняла его и, с кроткой улыбкой протянув ему обе руки, спросила:
— Вы не тревожились, надеюсь?
— Скажу иначе: я не жил эту неделю. Я вас люблю, нехорошо с вашей стороны огорчать своих друзей.
В эту минуту вошел генерал Горме.
— Вот мой отец, — сказала Сюзанна, — он хотел с вами поговорить…
— Со мной?
— Да, — кивнул генерал. — Моя дочь здесь, впрочем, не лишняя, потому что речь идет о ней. Мы с ней должны задать вам вопрос…
— Я слушаю вас, генерал.
Старик сделал знак Сюзанне и улыбнулся при виде удивления Дампьера:
— Какой день вы хотите назначить для бракосочетания, господин Дампьер?
Судебный следователь вмиг побледнел.
— Так это правда? Это правда? — пробормотал он.
Генерал, сам взволнованный, крепко пожал ему руку. Сюзанна со слезами на глазах прошептала:
— Как он любит меня!
Судебный следователь бросился на колени перед девушкой и взял ее за обе руки.
— Сюзанна, милая Сюзанна, вся моя жизнь принадлежит вам, — сказал он тихо; в глазах его стояли слезы радости, которые он с трудом удерживал. — Если бы вы знали, милое дитя, как я страдал, и сколько раз отчаивался, думая о вас! Поэтому мне трудно поверить в такую радость! Мне кажется, что надо мной насмехаются, что все это сон и что сейчас я проснусь несчастнее прежнего. Поговорите со мной, ответьте мне, Сюзанна, скажите мне, что это не сон, что вы скоро станете моей женой. Дайте мне услышать ваш голос и повторите мне то, что сказал ваш отец.
Она слушала его, склонив голову. Они были одни. Генерал тихо вышел, чтобы не стеснять влюбленных своим присутствием. Пока Дампьер говорил, Сюзанна закрыла глаза. Волнение стесняло ее грудь. Дампьер рассказывал о своих мечтах, которые теперь осуществлялись. Говорил о своей тоске, своих мучениях, бесконечном отчаянии. Он давно любил ее, жил только ею, думал только о ней. Он чувствовал себя недостойным ее, этой прелестной девушки с задумчивыми голубыми глазами, его счастье пугало его, свалившееся на него счастье как будто угрожало ему катастрофой.
Мало-помалу, слушая эти упоительно нежные слова, этот любимый голос, эти изъявления горячей, преданной любви, Сюзанна забывала и о преступлении Франсуа, и об опасности, угрожавшей ему, и о помешательстве Мадлен, и о стыде, нависшем над головой отца, забывала обо всем, думая только о Дампьере, и, когда он спросил ее тихим голосом: «Сюзанна, вы любите меня?» — она ответила, сложив руки, с дрожавшей на губах улыбкой:
— Да, люблю, люблю, люблю!
Было решено, что свадьба состоится через три недели.
XXII
Странное поведение Франсуа Горме, его нерешительность, с одной стороны, и энергия, с которой он опровергал некоторые наблюдения над Мадлен, наконец посеяли сомнения в душе доктора Маньяба. В них еще не было ничего определенного, но, сведя воедино все признаки, бросавшиеся ему в глаза с начала этого дела, Маньяба заподозрил какую-то тайну, которую не совсем понимал, но в существовании которой уже не мог сомневаться.
Между Мадлен и Франсуа он никогда ничего не замечал, оба сообщника всегда остерегались и следили за своими взглядами и малейшими движениями. Но Маньяба начал подмечать тысячи поверхностных мелочей, на которые вначале не обращал внимания и которые теперь поражали его. Он начинал даже думать о сговоре между помешанной и его коллегой.
Подобное подозрение было столь неслыханным, что Маньяба не мог оставить его без внимания. Если оно подтвердится, это означает ни больше ни меньше сообщничество Франсуа в убийстве Гонсолена. Старый ученый мало-помалу перебрал в уме все, что произошло после преступления в Бушу. Он вспомнил множество мелких деталей, которые теперь обрели чрезвычайную важность.
