Жюль Мари - Выстрел. Дело, о котором просили не печатать

— Может быть, эта женщина действительно помешана, в таком случае зачем же ее мучить? От нее нельзя ждать никаких разъяснений. Если бы она была не помешана, каким образом ей удавалось бы дурачить такого опытного доктора, как Маньяба? Он давно должен был составить мнение…

Маньяба знал об этих слухах, передаваемых ему друзьями. Это увеличивало его желание как можно скорее покончить с затянувшейся историей. Если бы он слушался самого себя, он давно бы без малейшей нерешительности подверг Мадлен самым жестоким пыткам, но присутствие Франсуа останавливало его.

После опиума и гашиша прибегли к эфиру. У Мадлен начались галлюцинации. Она не могла сдержаться и говорила довольно много. Но, несмотря на искусные вопросы доктора об ее помешательстве и обстоятельствах смерти мужа, молодая женщина сохранила самообладание и не выдала своей тайны. Она бредила минут двадцать, но не сказала ни одного слова, которое могло бы скомпрометировать ее, не сделала ни одного намека, который выдал бы отношения, существовавшие между ней и Франсуа.

Бывали случаи, когда эфир не производил желаемого действия на помешанных, — случаи, известные Маньяба, — вот почему бесполезность этого последнего опыта внушила ему сомнения. Мадлен, сама того не зная, перешла все границы. Вот что случилось. Искусственное возбуждение, производимое эфиром, должно было вызвать бред, во время которого женщина могла проговориться о том, что ее волнует. Но ее слова не относились ни к смерти Гонсолена, ни к драматическим обстоятельствам, которые предшествовали преступлению или последовали за ним. Она останавливалась на тысяче мелочей, которые не представляли для доктора ни малейшего интереса.

— Я убежден, что госпожа Гонсолен скоро выдаст себя… — сказал как-то Маньяба в разговоре с Франсуа.

— Почему?

— Она крайне слаба и не выдержит испытаний раскаленным железом.

— О! — воскликнул Франсуа в приступе гнева. — Прежде чем вы дойдете до этого…

— Что с вами? Отчего вы рассердились? Разве участь этой помешанной так трогает вас?.. — спросил оторопевший Маньяба.

— Нет, — оторопев, ответил Франсуа, — я совершенно равнодушен к участи госпожи Гонсолен.

— Тогда я не понимаю.

— Я хотел сказать, что, прежде чем вы дойдете до этого, вам следует вспомнить о чести нас обоих, о чести медицины вообще…

Маньяба сухо возразил:

— Хорошо. Я знаю ваше мнение на этот счет. Если вы хотите, мы поговорим о другом.

— Итак, вы не передумаете?

— Раскаленное железо, прижигание — я испробую все.

Франсуа молча покинул комнату. Маньяба посмотрел ему в след и пробормотал:

— Странно, что это с ним?

Он задумался. В последовавшие за этим дни Маньяба не давал Мадлен ни минуты покоя. После опиума, гашиша и эфира он употребил хлороформ, который подействовал точно так же, как и эфир. Зато Маньяба сделал новое наблюдение, подтвердившее первое. Он был настолько сведущ в медицине, что не основывал своего мнения только на том, что́ Мадлен говорила во время действия хлороформа. Он хотел не добиться признания, а вызвать физическое состояние, характерное для здорового человека.

XXI

Сюзанна со смертельной тоской следила за этим странным делом. Она интересовалась всеми подробностями следствия и результатами испытаний, которым подвергали госпожу Гонсолен. Однажды, когда старик, смеясь, сделал ей замечание на этот счет, она ответила:

— В этом не должно быть ничего удивительного для вас. Ведь я невеста Дампьера. А это первое важное следствие, порученное ему. Я должна радоваться его удаче или по крайней мере принимать участие во всем, что касается его.

— Милое дитя, как ты можешь считать себя невестой Дампьера, когда он еще не просил твоей руки официально?

— Он не замедлит это сделать. Вы позволили ему ухаживать за мной, и теперь этот брак вам неприятен?

— Дампьер — человек честный, благородный. Он сделает тебя счастливой, я не сомневаюсь в этом. Но ты знаешь, что у меня нет намерения влиять на твою волю. Ты выбрала судебного следователя. Тем лучше.

Дампьер со своей стороны был беспредельно счастлив, преисполнен надежд и мечтаний. Он любил и считал себя любимым. С того дня, когда Сюзанна разрешила ему надеяться, он прошел через множество сомнений. Сюзанна, вся погруженная в мрачные мысли, вызванные в ней преступлением брата, редко предавалась сладостным излияниям начинающейся любви. Печальная, озабоченная, рассеянная, она редко отвечала на уверения молодого человека в любви, который, сжимая ей руки, спрашивал, о чем она мечтает, просил не скрывать от него ничего и рассказывать ему обо всех своих прихотях и фантазиях.

Девушка, напротив, вела себя сдержанно, взвешивала слова, продумывала фразы, чтобы не приблизить пугавшую ее развязку — брак с Дампьером. Однако она чувствовала к молодому человеку более нежное чувство, чем сначала. К ее уважению теперь примешивалась безотчетная привязанность, наполнявшая ее душу.

Роль, которую она играла перед ним, была ей противна. Эта комедия любви казалась ей постыдной, и в глубине сердца она чувствовала потребность заслужить прощение Дампьера. Иногда он убеждал ее признаться ему в любви, с печальной кротостью упрекал в сдержанности, которая заставляла его страдать и немало удивляла. Сколько раз он говорил ей:

— Мадемуазель Сюзанна, не бойтесь опечалить меня, признавшись, что я не в силах понравиться вам. Конечно, я никогда не утешусь и всю жизнь буду сожалеть, что потерял вас, но я не могу жить в этой неизвестности. Вы часто говорите мне слова, наполняющие меня радостью, потому что в них я вижу близкую надежду, потом вдруг ваше смягчившееся лицо опять становится строгим, и вы приводите меня в отчаяние.

Когда Сюзанну вынуждали объясниться, она краснела, бледнела, плакала. А когда, взволнованный этими непонятными приступами грусти, Дампьер спрашивал причину, Сюзанна не отвечала или просила простить ее, ссылаясь на ребячество и на кокетство. Она тщательно скрывала смертельную борьбу, которая происходила в ее душе. Наконец даже отец, тревожась, что дочь из месяца в месяц откладывает ту минуту, когда она должна объявить о свадьбе, сказал ей однажды:

— Почему ты колеблешься?

Она молча отвернулась, и он заметил с некоторой строгостью:

— Я удивляюсь твоей нерешительности и не узнаю твоего обычного чистосердечия. Ты и так слишком долго медлила. Надо принять во внимание мнение света, люди наблюдают за нами и за твоим поведением.

— Я отвечу завтра, — сказала она.

— К чему это последнее промедление, дочь моя? Разве завтра ты будешь лучше разбираться в достоинствах Дампьера?

— Позвольте мне поговорить с братом.

— Франсуа постоянно занят своими наблюдениями за госпожой Гонсолен, ему совсем не до тебя в последнее время. Ты знаешь, что он не согласен со своим коллегой, доктором Маньяба, который уверяет, что Мадлен не помешана… Уверен, что, обратившись к брату за советом, ты найдешь его глухим или рассеянным.

Генерал оставил строгий тон и последние слова произнес с улыбкой. Сюзанна также улыбнулась ему в ответ, однако ее душа была наполнена беспредельным смятением:

— Вы клевещете на Франсуа. Я уже советовалась с ним.

— Одобряет ли он этот брак?

— Да, он благословил меня.

— Видишь, только ты одна не решаешься.

— Завтра, обещаю вам, завтра я отвечу.

— Хорошо, — сказал генерал, — но это крайний срок, не правда ли? Это важно для твоей собственной пользы, для твоей репутации, милое дитя, поверь мне.

Как только генерал ушел, Сюзанна постучалась в дверь кабинета брата. Франсуа был погружен в глубокую задумчивость, когда вошла его сестра. Он сидел опустив голову на руки. Стук двери, которую затворила Сюзанна, не долетел до его слуха. Молодая девушка вынуждена была дотронуться до его плеча и позвать:

— Брат, брат!

Франсуа резко обернулся. Узнав сестру, он взял ее руки, поцеловал их и проговорил:

— Ты пробудила меня от страшного кошмара. Чего ты хочешь, дорогая?

— Отец просит, чтобы завтра я сказала ему, согласна ли я стать женой Дампьера. Я не могу сопротивляться дольше, не навредив своей репутации. Я пришла к тебе. Ты знаешь, что я поступлю согласно твоему решению. Ты заставляешь меня действовать, ты диктуешь мои слова. Что я должна ответить отцу? Что я должна ответить Дампьеру?

— Ах! — прошептал Франсуа с отчаянием. — Приближается развязка. Нужна новая жертва. Простишь ли ты меня, милая Сюзанна?

— Я прощаю тебе стыд, который падет на меня, если о твоем преступлении станет известно, — это прощение я могу тебе дать, но я не могу забыть комедию, которую играю по твоему приказанию, к которой принудила меня твоя воля. Своей жизнью и своим счастьем я жертвую ради отца, а не ради тебя.