Раймонд Чэндлер - Высокое окно

Я не сдвинулся с места. Тогда она хрипло рассмеялась:

— Мистер Марло, вы считаете себя умным человеком?

— Бывают и глупее.

— Вот и попробуйте сами выяснить.

— За ваш счет?

Она пожала тяжелыми плечами.

— Возможно. Посмотрим.

— Вы ничего не добились. Все равно мне придется говорить с полицией.

— Я ничего не добилась, но и ничего не платила. Только за возвращение монеты. Вы получили деньги, я — монету. Меня это вполне устраивает. А теперь уходите. Вы мне надоели. До смерти.

Я закрыл дверь и вернулся к комнате секретарши. Рыдания не слышно. Очень тихо. Я пошел дальше.

Вышел из дома. Остановился и стал слушать, как потрескивает, сгорая на солнце, трава. За домом завели машину, и по аллее, вдоль забора, проехал серый «меркьюри». За рулем сидел мистер Лесли Мердок собственной персоной. Увидел меня и затормозил.

Вышел из машины и быстрым шагом подошел ко мне. Прекрасно одет: кремовые габардиновые брюки, черно-белые туфли с начищенными черными носами, спортивный пиджак в очень четкую черно-белую клетку, черно-белый носовой платок, кремовая рубашка без галстука. На носу зеленые солнечные очки.

Подошел почти вплотную и тихим, заискивающим голосом сказал:

— Вы, вероятно, считаете меня ужасным подлецом?

— Из-за той истории про дублон, которую вы рассказали?

— Да.

— В моем отношении к вам эта история абсолютно ничего не изменила.

— Да, но…

— А вы ждали от меня другого ответа?

Мердок неуверенно пожал безукоризненно посаженными плечами. Идиотские темно-рыжие усики искрились на солнце.

— Понимаете, мне нравится, когда ко мне хорошо относятся.

— Простите, Мердок. А мне нравится, что вы так преданы своей жене. Если в этом дело.

— Так вы решили, что я сказал неправду? То есть говорил все это, чтобы ее выгородить?

— Не исключено.

— Ясно. — Он вставил сигарету в длинный черный мундштук, который лежал в нагрудном кармане под носовым платком. — Стало быть, вам я не нравлюсь, так надо понимать? — Видно было, как за зелеными стеклами очков, словно рыбки на дне глубокого водоема, неясно мелькнули светло-голубые глаза.

— Пустой разговор. И совершенно неинтересный для нас обоих.

Он поднес спичку к сигарете, закурил и тихо сказал:

— Понятно. Простите, что по глупости поднял эту тему.

Повернулся на каблуках, вернулся к машине и сел за руль. Пока он не отъехал, я стоял неподвижно. Потом, прежде чем уйти, подошел к негритенку на тумбе и похлопал его по голове.

— Сынок, ты единственное нормальное существо в этом доме, — сказал я ему.

23

Репродуктор на стене полицейского отделения хрюкнул и проговорил: «Раз, два, три. Проверка». Потом щелкнул и замок.

Лейтенант уголовной полиции Джесс Бриз потянулся, высоко задрав руки над головой, зевнул и сказал:

— К вашему сведению, вы опоздали на два часа.

— Не спорю. Но ведь я звонил — передавал, что опоздаю. Ходил к зубному врачу.

— Садитесь, — сказал Бриз и, протиснувшись между стеной и крышкой стола, сел сам.

Его небольшой, заваленный бумагами письменный стол стоял в углу комнаты. Слева от стола было высокое голое окно, а справа — стена, на которой, на уровне глаз, висел большой календарь. Дни, отошедшие в небытие, аккуратно перечеркивались жирным черным карандашом, так что стоило Бризу взглянуть на календарь, и он всегда точно знал, какое сегодня число.

Спенглер сидел сбоку, за столом поменьше, где в идеальном порядке были разложены зеленый регистрационный журнал, мраморный письменный прибор, маленький календарь на медной подставке и морская раковина, полная пепла, спичек и окурков, и, напоминая мексиканца, метающего ножи в цель, кидал железные ручки в обитую войлоком спинку стоявшей вдоль стены скамейки. Ничего у него не получалось. Перья не втыкались.

В комнате стоял привычный для полицейского участка неуловимый, бездушный, не то чтобы затхлый, но какой-то нечеловеческий запах. Переведите полицейское управление в совершенно новое здание — и через три месяца во всех комнатах будет пахнуть точно так же. Что-то в этом есть символическое.

Один Нью-Йоркский репортер уголовной хроники как-то писал, что стоит пройти под зеленый фонарь, освещающий вход в полицейский участок, и — попадешь в совершенно иной мир со своими законами.

Я сел. Бриз достал из кармана завернутую в целлофан сигару, и началась привычная процедура. Я следил за каждым его движением — неизменным, выверенным, точным. Затянулся, затушил спичку, аккуратно положил ее в черную стеклянную пепельницу и сказал:

— Эй, Спенглер.

Спенглер повернул голову, и Бриз повернул голову. Они усмехнулись друг другу. Бриз показал на меня сигарой.

— Смотри-ка, он весь вспотел.

Спенглер засучил ногами, чтобы повернуться и посмотреть, как я вспотел. Если я и вспотел, то незаметно для себя самого.

— С вами не соскучишься, — сказал Бриз. — Сегодня утром пришлось побегать?

— Не без того.

Он все еще улыбался. И Спенглер тоже. Бриз явно старался растянуть удовольствие.

Наконец он откашлялся, согнал улыбку со своего большого, веснушчатого лица, повернулся в сторону, но так, чтобы не терять меня из виду, и спокойным голосом сообщил:

— Хенч признался.

Спенглер резко повернулся, чтобы посмотреть на меня. Подался вперед, съехав на край стула. Губы раздвинулись иступленной, почти что неприличной улыбочке.

— И чем же вы его доконали? — спросил я. — Мотыгой.

— Нет.

Они оба молча уставились на меня.

— Макаронником, — ответил Бриз.

— Чем?

— Ты хоть рад, парень? — спросил Бриз.

— Может, все-таки скажете, в чем дело, или так и будете на меня глазеть?

— А что, приятно посмотреть, как человек радуется, — сказал Бриз. — Нам такая возможность не часто выпадает.

Я сунул сигарету в рот и стал ее грызть.

— Мы напустили на него макаронника, — пояснил Бриз. Итальяшку Палермо.

— Вот как. Знаете что?

— Что?

— Я просто подумал, чем отличается речь полицейских.

— Чем же?

— Вы стараетесь каждым словом ошеломить собеседника.

— И ошельмовать, — спокойно добавил Бриз. — Так будем острить или разговаривать?

— Разговаривать.

— Значит, так. Хенч был пьян. Причем всерьез, не только на вид. В доску пьян. Пил неделями. Почти не ел и не спал. Только пил. И чем больше пил, тем трезвее становился. Ведь только виски и связывало его с миром. Когда человек напивается до такой степени и у него отбирают выпивку, он сходит с ума.

Я молчал. На юном лице Спенглера играла все та же плотоядная улыбочка. Бриз постучал пальцем по сигарете, но пепел не упал, и он, вставив ее обратно в рот, продолжал:

— Он, конечно, псих, но нас не устраивает, чтобы задержанный нами свихнулся. Мы этого и не скрывали. Нам невменяемые не нужны.

— А мне казалось, вы уверены, что Хенч невиновен.

Бриз неопределенно кивнул:

— Был уверен. Вчера вечером. А может, и прикидывался. Короче, ночью Хенч вдруг взял да спятил. Его тащат в изолятор и накачивают лекарствами. Тюремный врач велел. Но это между нами. Про лекарства в деле ни слова. Ясно?

— Более чем.

— Вот. — Мое замечание ему, по-моему, показалось подозрительным, но он был слишком поглощен своей историей, чтобы отвлекаться. — Сегодня утром Хенч в порядке. Лекарство, видно, еще действует, но смирный. Идем к нему. «Как дела, друг? — спрашиваем. — Может, что-нибудь нужно? Всего хватает? Будем рады помочь, если что. Здесь тебя не обижают?» Словом, обычные вопросы. Сами знаете.

— Да. Знаю.

Спенглер хищно облизнул губы.

— Вот. Потом разевает он пасть и говорит всего одно слово: «Палермо». Палермо — итальянец, живет напротив, ему принадлежат похоронное бюро, этот доходный дом и еще много чего. Помните? Конечно, помните. Ведь это он говорил про высокую блондинку. Все чушь. У этих итальяшек одни высокие блондинки на уме. Они их коллекционируют. Но Палермо человек серьезный. Я наводил справки. В том районе он котируется. Такого не запугаешь. Да и зачем мне его запугивать? Говорю Хенчу: «Что, Палермо твой друг?» А он мне: «Позовите Палермо». Возвращаемся сюда и звоним Палермо. «Сейчас, — говорит, — приеду». Ладно. В скором времени приезжает. Мы ему говорим: «Так мол и так, Хенч хочет вас видеть, мистер Палермо. Зачем, сами не знаем». А он: «Бедный парень. Хороший парень. Я ему верю. Хочет меня видеть? Отлично. Я с ним переговорю. Только один на один. Без полиции». — «Хорошо, — говорю, — мистер Палермо». Едем, стало быть, в изолятор. Палермо беседует с Хенчем. Без свидетелей. Потом выходит и говорит: «Все в порядке, лейтенант. Он признается. Может, я найду ему адвоката. Он мне нравится, бедняга». Так и сказал. И ушел.

Я промолчал. Последовала пауза. Репродуктор на стене сообщил очередную сводку. Бриз было прислушался, но после нескольких слов потерял интерес и продолжал: