Жорж Сименон - Суд присяжных
Малыш Луи, закончивший свой тщательный туалет, уже трясся в тесном кузове тюремной машины. Самый молодой из конвоиров с любопытством следил за ним через зарешеченное оконце.
Луи провели во Дворец через маленькую дверь, и, пока кругом, как на ярмарке, галдела толпа, он опустился на скамью в комнате, выкрашенной в серый цвет, — что-то вроде полутемного чулана, где ему предстояло ждать начала.
Какие-то люди с нарукавными повязками суетились, словно распорядители на празднике. Другие стояли группами на ступеньках лестницы. Внизу, среди застывших машин, толпа любопытных глазела на полицейских. Приезжали красивые женщины с пропусками и без пропусков.
Те, у кого их не было, атаковали знакомых — журналистов или адвокатов.
На столах для прессы какой-то оборотистый ресторатор приколол фирменные карточки, обещающие журналистам наилучший прием по самым дешевым ценам.
До Луи доносился лишь смутный гул голосов и хлопанье дверей. Иногда он с интересом поглядывал на молодого конвоира, удивительно похожего на него самого, особенно теперь, когда Луи раздался в плечах и кожа у него стала гладкой, как у упитанного поросенка.
Разве не мог бы он очутиться на месте этого охранника, а тот — на его! У обоих была широкая и тяжелая челюсть, такие же выступающие скулы, похожие глаза и лоб.
Наконец вошел один из адвокатов, уже в мантии. Он был не менее возбужден, чем парикмахер утром.
— Ну как, к бою готов? Не оробел? — воскликнул он, буравя Луи испытующим взглядом.
— Чего там робеть.
— А зал видел?
И он приоткрыл дверь, ведущую к скамье подсудимых.
В щель Малыш Луи разглядел толпу, особенно плотную в глубине зала, там, где не было стульев. Взгляд его встретился с чужими взглядами, но он и бровью не повел.
— Луиза приехала? — спросил он у адвоката.
— Ее еще не видели.
Он зло усмехнулся:
— А сестра?
— Прислала справку о болезни.
Несмотря на внезапные болезни и отказ некоторых свидетелей от своих показаний, предстояло выслушать не менее 67 человек. Члены суда нервничали, так как опоздание одного из присяжных не позволяло начать заседание.
Наконец все расселись по местам. Журналисты сбежались из соседних кабачков и вели себя как дома — спорили, курили.
Суд появился в полном составе. Малыш Луи сел на скамью за барьером, и все взоры обратились к нему, а фотографы с расстояния менее метра расстреливали его из своих аппаратов.
Он улыбнулся. Его взгляд медленно и спокойно обошел всех присутствующих, задерживаясь на знакомых лицах. Пальцы машинально поправили узел галстука-бабочки — он выбрал голубой в белый горошек. Потом Луи вытащил платок, потому что у него вспотели ладони.
Суд приступил к жеребьевке присяжных. Никто этим не интересовался, даже адвокаты, которые время от времени бросали наугад:
— Подлежит отводу!
Раз уж предстояло провести в этом зале три дня, надо было приспособиться к обстановке. В памяти Луи запечатлелось несколько мелочей: например, висевшие над секретарем часы, поза сидящего справа члена суда, толстого весельчака, который, откинувшись назад, полулежал в своем кресле и, казалось, был в восторге от того, что находится здесь, на этом месте, может видеть и переживать все, что тут происходит.
Пока оглашали обвинительное заключение, один из адвокатов пальцем указывал Малышу Луи на самых известных журналистов, и тот с любопытством рассматривал их, кивая головой при каждой фамилии. Председательствующий болтал в это время с членом суда слева, а прокурор на своем месте не спеша наводил порядок в бумагах.
Воздух, пьянящий утренней свежестью, проникал через высокие окна, которые старый зябнувший хроникер еще не успел попросить закрыть.
— Подсудимый, встаньте!
Прошло больше часа, а процесс еще только начался.
Луи нехотя встал, опираясь потными ладонями о барьер из светлого дуба. Судья откашливался, подбирая подобающий тон. Подозрительный и настороженный, он словно опасался, что зал вдруг разразится смехом или свистом.
— Вас зовут Луи Берт и вы родились в Лилле?
— Да, господин судья.
Голос его услышали впервые. Всем хотелось получше рассмотреть Малыша Луи.
— Ваш отец был шахтером и, когда началась война, его мобилизовали?
— Да, господин судья.
Голос был чуть-чуть приглушенный. Луи держался очень естественно, без всякой заносчивости, пристально глядя в глаза тому, кто задавал вопросы.
— Война заставила вашу мать бежать с вами и вашей сестрой на юг Франции?
— Да, господин судья.
— Там несчастная женщина делала все, чтобы прилично воспитать вас, и в детские годы перед вами были только хорошие примеры.
Луи раскрыл было рот, но запнулся и закрыл его.
К несчастью, судья заметил это и спросил:
— Вы хотели что-то сказать?
Луи упорно смотрел ему в глаза. Все ждали, а он не знал еще, что делать. Заметно выступил кадык, побелели впившиеся в барьер пальцы.
— Да, господин судья.
— Вас слушают господа присяжные. Повернитесь к ним, пожалуйста.
Луи повиновался, но взгляд его все же был устремлен на судью.
— Я хотел лишь сказать, что в детстве мы с сестренкой спали в одной комнате с матерью и старым Дютто.
Он живо обернулся к залу, потому что послышалось перешептывание, и властным взглядом окинул лица сидящих. Судья постучал линейкой по столу:
— Я намерен сразу предупредить, что не потерплю каких бы то ни было нарушений порядка.
Журналисты лихорадочно застрочили, а Луи, сочтя инцидент исчерпанным, снова замкнулся в себе.
— Сожалею, что вы сочли необходимым говорить подобные вещи о несчастной женщине, которую мы скоро увидим в этом зале. Свидетели, в порядочности которых, надеюсь, вы не сомневаетесь, подтвердят, что всегда считали госпожу Берт святой женщиной и что вы в детстве проявляли самые дурные наклонности…
Губы Луи искривила ироническая усмешка, и судья на мгновение запнулся, готовый рассердиться и заспорить с ним, как спорят мужчины на улице или в кафе.
— Вы, вероятно, признаете, что мальчишкой совершили несколько мелких краж?
Луи снисходительно подтвердил:
— Да, господин судья.
— Стало быть, признаете?
— А как же не признать, господин судья?
— Вы признаете и то, что были исключены из школы в Ле-Фарле?
— Да, господин судья.
— И что еще подростком вступали в любовные связи.
Вы посещали всякие злачные места в том возрасте, когда обычно…
— По мере сил, господин судья.
Послышались смешки, и судья еще раз пригрозил очистить зал. И тут же с пафосом добавил:
— Прошу не забывать, что тень погибшей незримо присутствует на суде…
Адвокат номер один воспользовался его словами и присовокупил:
— …а мой подзащитный рискует головой.
Луи удивленно взглянул на него, слегка пожал плечами и снова повернулся к судье, ожидая очередной атаки.
Красные мантии не производили на него впечатления.
Его лишь нервировал машинальный жест прокурора, который непрерывно подкручивал седые усики. Малышу Луи хотелось попросить его держаться поспокойнее, потому что это движение поминутно отвлекает его.
— Тем не менее я отмечаю, что уже с давних пор вы стали завсегдатаем домов терпимости…
А адвокат заметил вполголоса:
— …как и добрая половина французов.
Луи рассмеялся, но судья не решился призвать его к порядку.
— Позднее вы избрали себе иную роль — предпочли быть не просто посетителем, но и жить на содержании у женщин, точнее говоря, за счет их проституции.
— Господин судья, — возразил Луи, — я вижу в этом зале не менее десятка лиц, не имеющих другой профессии, однако их не обвиняют в убийстве Констанс Ропике.
Все заволновались. Люди стали оборачиваться, смотреть на соседей, и прокурор поспешил прийти на помощь коллеге.
— Я прослужил много лет, но впервые сталкиваюсь с подобным цинизмом! — воскликнул он негодующе.
— Если бы вас обвинили в убийстве вашей любовницы…
— Подсудимый, замолчите! Прошу публику соблюдать спокойствие, или я немедленно велю освободить зал.
Охрана, выведите первого, кто нарушит тишину. В конце концов это нестерпимо. На суде мы или на ярмарке?
Вспотевший судья, теряя выдержку, пытался восстановить ход мыслей, тогда как Луи оставался неподвижен и спокоен. Взгляд его напоминал тяжелый и печальный взгляд быка, ожидающего бандерильи.
— Я поражен, что вы в вашем положении еще пытаетесь острить. Впрочем, дело ваше, но господа присяжные учтут…
А Луи вовсе и не пытался острить. Он был очень одинок. Сила была на стороне тех, кто нападал на него.
Почти целый год они держали его в изоляции от людей и вели дознание по своему усмотрению. Особенное отвращение вызывало у него то, как они повсюду собирали ничтожные улики и использовали их, прибегая к нечистоплотным приемам.
Как можно говорить о том, что в детстве у него перед глазами были только добрые примеры, когда в поселке все знали, какой развратник Дютто, и несколько раз его заставали, когда он заголялся перед маленькими девочками, а также и перед сестренкой Луи? Разве не нарочно Дютто оставлял в комнате зажженную лампу по вечерам?..
