Николас Мейер - Учитель для канарейки

Я глубоко вздохнул, прежде чем заговорить.

— А его голос? — тихо произнес я. — Низкий баритон?

Он удивленно уставился на меня.

— А вы откуда знаете?

Я смолчал. Его глаза распахнулись шире.

— Вы хотите сказать?.. Но вы же не хотите сказать?..

— Может быть, в результате потрясения, оттого, что он оказался похоронен заживо, его рассудок помутился. Ясно одно: он пережил обвал. И с тех пор он предпочел жить в Опере, не показываясь людям на глаза.

Мне было почти что слышно, если не видно, как с натугой начинают проворачиваться колесики понеллева разума, пытаясь осмыслить сказанное мной. Я услышал, как он комкает обертку от сэндвича.

— Но почему? Почему он не показывается?

— Признаться, не имею ни малейшего представления. На данный момент у меня слишком мало сведений, чтобы дать ответ на этот вопрос. Я могу только списать это на его поврежденный рассудок. Те, кто утверждают, будто видели его, единодушно расписывают его уродство. Орфей был уродлив? Что-нибудь было у него не так с внешностью?

— Как раз напротив. Он был красивый мужчина. Страшно нравился дамам.

Я покачал головой, не находя объяснения.

— Может быть, людям просто хочется, чтобы он был ужасен, — предположил Понелль, рассуждая не столько со мной, сколько сам с собой. Очевидно, ему вспомнилась теория Белы насчет Красавицы и Чудовища, и то, что женщины, как правило, предпочитали безобразного монстра его симпатичному воплощению.

Я молчал, и только дождь продолжал беспрерывно барабанить над нами. Внезапно я щелкнул пальцами.

— Нет, он действительно чудовище, это обвал изуродовал его. Как же медленно я стал соображать, я совершенно заржавел, Понелль!

— О чем это вы?

— Ни о чем. Мы, полицейские, всегда отличаемся склонностью к самокритике. Но, можете мне поверить, Орфей был изуродован во время обвала. Вот почему он не покидает Оперу и никому не показывается.

Понеллю понадобилось несколько мгновений, чтобы воспринять новую идею.

— И вы думаете, такое действительно возможно?

— В данный момент, — я развел руками, — это не более чем предположение. Все мои теоремы еще требуется доказать. Давайте представим на мгновенье, что Орфей обеспечил себе личное поместье в недрах Оперы и добился соглашения с дирекцией, которая его содержит. Вот уже много лет он живет в мире и покое в своем логове. И все было хорошо, пока три месяца назад он не услышал и не увидел одно молодое сопрано.

— Ла Дааэ?

— Он влюбился, и горе тем, кто умышленно или невольно встает меж ним и объектом его страсти.

Я снова набил трубку, делая вид, что не замечаю изумленного взгляда Понелля. Он же додумался до чего-то еще — чего-то тревожного, судя по тому, как он нахмурился.

— Но что Карлотта и жаба у нее в горле?

Я зажег спичку и энергично запыхтел трубкой, прежде чем ответить.

— Вы когда-нибудь слышали об искусстве чревовещания?

Он покачал головой.

— Это старинный и таинственный трюк, который знали еще в Древнем Риме, хотя сейчас его демонстрируют только цыгане и ярмарочные циркачи, что-то вроде разговорного trompe d’il[60]. Само это слово означает: говорить животом. Об этом мало известно, однако умелый мастер способен так «бросать голос», что будет казаться, будто он доносится откуда-то со стороны. Адепты могут даже говорить, не двигая губами, но нашему знакомцу в этом нет необходимости. Мало того, имея под рукой оперную машинерию, он мог без труда усилить громкость своего жабьего кваканья — например, используя эхо вентиляционных шахт, идущих с крыши, или какие-либо другие трюки, которых мы не знаем. Он мог многие годы совершенствовать свою технику, — добавил я, вспомнив бесплотный смех. Понелль провел рукой по губам, словно пытаясь понять, что я ему говорю.

— Вы хотите сказать, что с голосом Сорелли ничего не случилось?

— Совершенно ничего. Злодею достаточно было жестоко перебивать ее каждый раз, когда она собиралась запеть.

— Но это, все это… — не найдя слов, он зябко закутался в свою поношенную куртку, почувствовав холодок, и мрачный склеп был тут ни при чем.

— Нелепость? Но, подумайте, Понелль, только эта теория объясняет все факты, только она объясняет его сверхъестественную способность передвигаться по Опере куда он хочет, видеть все, слышать каждое произнесенное слово. Только он знает в Опере каждый угол, каждую щель. Почему? Потому он сам ее спроектировал. К счастью, — добавил я, — хоть он и знает Оперу, как свои пять пальцев, его власть ограничена ее пределами.

Еще несколько мгновений мы просидели в молчании. Потом Понелль сменил положение, словно ему стало неудобно, и заговорил, в его голосе отдалось странное напряжение.

— Я бы не был в этом так уверен, — начал он несколько нерешительно, — если то, что вы говорите — правда.

— О чем вы?

— Вы слышали о бароне Оссманне, создателе больших бульваров Парижа?

— Разумеется.

— А известно ли вам другое его достижение — которым он гордился даже еще больше?

— Что вы имеете в виду?

Понелль ткнул пальцем вниз.

— Самую обширную и самую современную канализацию в мире.

— Что?

— Она так же длинна и широка, как и сам Париж, мсье. И если у Орфея есть выход туда…

— Он может свободно передвигаться под городом!

— Вот именно!

Осознав это, я вскочил, словно меня вздернул невидимый шнур.

— Куда это вы? — позвал он, когда я бросился прочь из склепа. — А что мне делать с мсье Гарнье?

12. У самых небес

Понелль, задыхаясь, нагнал меня у боковых ворот, выходящих на авеню Гамбетты. Справиться с большим замком было не труднее, чем с тем, что охранял хижину могильщика. Я упорно хранил молчание под градом его вопросов.

— Никому об этом не рассказывайте, — велел я ему, когда мы торопливо зашагали по пустынной дороге. — Забудьте то, что вы видели этой ночью.

— Легко сказать, — пробурчал несчастный скрипач, его раздражение разгоралось с новой силой, по мере того, как мы отдалялись от жуткого места. — Мы вскрыли гроб великого человека и так его и оставили.

— Но он по-прежнему лежит на освященной земле, — жизнерадостно парировал я. — Я убежден, что его бессмертной душе это ничуть не повредило, а бренные останки зато послужили правосудию. Скорее! Я вижу кабриолет, а вы промокли до нитки. Отправляйтесь домой, выспитесь хорошенько, а завтра увидимся на балу в Опере.

Он настолько промерз и устал, что подчинился без возражений.

— А вы что будете делать? — спросил он, уже усевшись в экипаж.

— Я тоже промок, — заметил я. — Поезжай, кучер!

На то, чтобы найти в такое время в безлюдном месте еще один кабриолет, ушло немало времени, и, надо признаться, к тому моменту, когда я добрался домой, я совсем закоченел. Но нет худа без добра: благодаря уловке со вторым экипажем, мне удалось избавиться от вопросов Понелля, которые неминуемо посыпались бы один за другим.

Добравшись до своего логова на рю Сент-Антуан, я содрал сырую одежду и набросил свой старый халат. Поскольку до ресурсов, которые мне были теперь необходимы, я все равно не мог добраться до рассвета, оставалось только попытаться уснуть. Однако боюсь, на это я был неспособен. Я продолжал беспрерывно обдумывать данные, которыми теперь располагал и то, как их удалось бы использовать. А дело было не из тех, над которыми отдыхаешь, Уотсон. Мой противник в одно мгновенье убил почти три десятка мужчин и женщин, прихлопнул люстрой с такой легкостью, словно мухобойкой накрыл. Сознаюсь вам, мой дорогой друг, что это был единственный момент во всем расследовании, когда мне не хватало ласкового утешения иглы. Я лежал в постели и представлял себе, как морфий тихо растекается по венам, наполняя тело несущим покой оцепенением[61]. Наверно, в раздумьях о наркотике и его воздействии, я обрел некое облегчение, потому что вскоре наступил рассвет.

И снова время было против меня. Я потерпел поражение при первой попытке проникнуть в сердце этой тайны и был полон решимости любой ценой преуспеть во второй. Однако у меня было совсем немного времени на то, чтобы определиться со своими планами и привести их в исполнение. Мне пригодилась бы ваша помощь, доктор, и я с сожалением размышлял об обстоятельствах, которые лишили меня возможности обратиться к вам.

Миновало три часа пополудни, когда я явился на улицу Гаспар. Стуча в дверь мадам Валериус, я отметил огорчительный факт, который ушел от моего внимания при прежнем визите. Торопясь побеседовать с мадемуазель Дааэ, я не обратил внимания, что квартира, которую она делила с пожилой дамой слабого здоровья, располагалась на первом этаже. Это имело большое значение для мадам Валериус, которая, при иных обстоятельствах, не могла бы покидать свое жилище без посторонней помощи, но в то же время, при желании, было нетрудно подслушать разговоры двух женщин. Теперь, когда Понелль снабдил меня пугающими сведениями о системе канализации, охватившей весь Париж, мне нетрудно было представить, как Призрак, Ангел, Никто, учитель канарейки или Орфей (список его прозвищ был уже не короче вытянутой руки), скорчился под окном спальни Кристин, вероятно, вооружившись каким-нибудь простым орудием, вроде врачебного стетоскопа, прижатого к стене, и внимает каждому слову, произнесенному бедной девушкой. Неудивительно, что ему были известны самые сокровенные ее мысли! Полагаю, мне не нужно напоминать опытному медику, Уотсон, что, когда человек лишен какого-либо из органов чувств, действие других усиливается, восполняя потерю. Нетрудно вообразить, что слух монстра, почти постоянно находящегося во тьме, особенно обострился.